Схватка с ненавистью (с иллюстрациями)
Шрифт:
А он уже не мог обойтись без спиртного, он чувствовал себя человеком только после доброй порции шнапса. Было продано все, что можно продать. Перекочевали к другим «реликвии», вывезенные с родной земли, — вышитая сорочка, гуцульский посошок-топорик, редкое издание «Кобзаря». И теперь уже бывший приятель Щуся рассказывал каждому, у кого была охота слушать, как шел с топориком (вот он, не могу расстаться с этим спутником тревог) и автоматом по Карпатам через облавы.
Щусь остался даже без надежды, потому что не мог появиться перед очи
Он позвонил Макивчуку, сказал, что заболел.
— Выздоравливай, — равнодушно ответил тот.
Щусь сидел в каморке, именуемой «комнатой», и тупо смотрел в стену. Хотелось выпить. Казалось, стопка спиртного прояснит мозги, и тогда удастся найти выход. Очень хотелось выпить, и ради этого Щусь готов был на все.
В «схрон» Щуся, как по привычке именовал свою каморку, вот в такую минуту и ввалился старый приятель, известный среди полууголовного эмигрантского люда под кличкой Козырь. Псевдо, которое когда-то в годы оккупации Мыкола Янчук выбрал, вступая на шлях борьбы за «национальные идеи», стало здесь, на Западе, уголовной кличкой, а его владелец — «лыцарем» ночных улиц.
Козырь пришел с приятелем.
— Доходишь? — спросил он участливо Щуся, заметив, что тот находится в состоянии полной отрешенности, от которой один шаг в мир иной.
По стенам каморки крупными грязными каплями проступила сырость. В углах повисла паутина. Колченогий столик был пуст — Щусь подобрал даже крошки.
Хозяин не ответил на приветствие. Пришли посмотреть на упавшего? Ну и пусть смотрят…
Козырь был человеком энергичным. Вместо всяких там слов сочувствия он извлек из кармана плаща плоскую флягу, нашел среди грязной посуды стакан, плеснул в него.
Щусь выпил и какое-то время сидел неподвижно, давая телу ожить. Взгляд его приобрел осмысленность, на лице проступили красные пятна.
— Ну вот, подзаправили хлопца, — удовлетворенно сказал Козырь приятелю и принялся философствовать: — Человек ведь та же машина. Есть горючее — работает, пыхтит; Нет — хоть на свалку…
— Дякую, — хрипло сказал Щусь.
— А помнишь, как ты меня втолкнул в эшелон, когда москали поджарили нам пятки? Советы были совсем рядом, а немцы в эшелоны никого не пускали, только своих. Ты мне тогда паперы стоящие добыл — смог я смыться из пожара. Помнишь?
— Когда то было…
— Добро не забывается.
— Это в наши дни товар тухлый.
— Не скажи. Козырь, — приятель иногда любил говорить о себе в третьем лице, — все помнит и свои долги отдает.
— Тогда дай сотню марок, — меланхолично попросил Щусь.
После шнапса, согревшего и оживившего, пришли мысли о безысходности, о том, что все равно выхода нет и придется околевать, как шелудивому псу, под чужим забором.
— Нет у меня таких денег, — честно признался Козырь.
— Значит, и говорить не о чем.
Затеплившаяся было надежда погасла. На сотню марок можно было бы приобрести костюм,
Было очень жаль себя. Ведь он, Щусь, не какая-нибудь рядовая сошка, он журналист, писал когда-то статьи, которые «прорабатывали» в подразделениях УПА, — так в них все складно и хорошо было написано о символах веры, тенях великих предков и славной истории.
Почему бы не вспомнить прошлое? Снова бы перо в руки, бросил бы пить…
Козырь был настроен по-деловому.
— Вот что, друже, — сказал. — Мы тоже поиздержались — на кружку пива в карманах не наскребем. Но, к счастью, в этом городе есть люди, у которых бумажники набиты купюрами.
— Есть, — кивнул Щусь. Его всегда бесили ожиревшие, степенные бюргеры, которых даже война не растрясла, не ощипала.
— Мы намерены сегодня вечерком кое-кого пощупать…
И Козырь кратко обрисовал ситуацию. Если действовать быстро и умело — а ловкости им, слава богу, не занимать, — можно в две-три минуты подправить финансовое положение. Не заниматься же, как сопливые недоростки, мелкой куплей-продажей на черном рынке? Нет у них капитала для солидных сделок. Да они и не торгаши какие-нибудь, а вояки, гроза лесов. Проще уж выйти с пистолетом на темную улицу.
— Разбой? — спросил Щусь.
— Да нет, разбой — это когда до банка доберемся. А сегодня ночью только экспроприация излишков.
Козырь почти серьезно объяснил, что немцы в долгу перед Украиной — немало там награбили в оккупацию, да и их, оуновцев, крепко подвели: орали «дранг нах!..», обещали победу, а что получилось? Так что не грех им и поделиться кое-чем с бывшими соратниками.
— Грабеж на идейной основе, — подвел итог разглагольствованиям Козыря Щусь. — Что же, жить надо. А с протянутой рукой не пойдешь. И церкви здесь другие, да и не подают, сквалыги.
— Пусть куренные и проводники попрошайничают у высоких порогов, — съехидничал Козырь, — а мы люди простые: козака шаблюка кормит.
— Так, так, — Щусь окончательно решил, что иного выхода нет; хочешь жить, цепляйся за соломинку. — А что твой напарник молчит?
— Так я всегда молчу, — неожиданно густым басом прорычал спутник Козыря, — чого базикаты? Пистоль под нос — р-раз, карманы вывернул — два… И ходу!.. Не впервые…
— Пусть он лучше молчит, — сказал неодобрительно Козырь. — А то еще что-нибудь ляпнет.
Не понравились Козырю слова дружка о том, что не первый раз.
Они встретились в точно назначенное время поздним вечером, когда улицы опустели и даже редкие полицейские покинули темные переулки, замаячили на освещенных перекрестках.
Щусь узнал Боркуна только тогда, когда тот поднял руки. Узнал и отодвинулся, чтобы эсбековец его не увидел. Впрочем, Боркун был так перепуган, что не признал бы в эти минуты и родного отца, не то что какого-то там бывшего журналиста, которому и руку при встрече не подавал.