Сидни Чемберс и кошмары ночи

Ранси Джеймс

После того как он ушел, потрясенная Грейс Уорделл, накрывая на стол, накинулась на брата:

— Что это тебя понесло?

— Пусть знает, чего мы стоим. Таким нравится позубоскалить. Согласны, миссис Стантон?

— Не вполне уверена, что поняла значение слово «позубоскалить».

— Потрепаться, немного посмеяться.

— А по мне, так просто повыпендриваться! — буркнула миссис Уорделл, заваривая чай.

— Только англичане могут понять это, — объяснил брат. — У вас на континенте такого, наверное, нет.

— С чего ты решил? — воскликнула

Грейс. — Садитесь, миссис Стантон, все готово.

Хильдегарда думала об убийстве доктора Кейда и о том, что ее визит в Кембридж получился совсем не таким, как она ожидала. Завтра Пасха, обед с Сидни, а у них едва ли выдалась минута, чтобы побыть наедине.

Хозяйка поставила еду на стол.

— Сосиски в тесте, миссис Стантон, — ворковала она. — Отлично запеклись.

— А мне вспомнился один профессор математики, который хорошо спекся, — улыбнулась Хильдегарда.

— Отлично сказано, — хмыкнул Чарли. — Я вижу, вы не без чувства юмора.

— Какое там чувство юмора — просто констатирую то, что случилось. Пробный шар.

— Браво! — рассмеялся Чарли. — Вот это и называется легкий треп.

В тот же день около полудня Сидни встретился с инспектором Китингом в полицейском участке на Сент-Эндрю-стрит. Он хотел выяснить, признался ли профессор Тодд в преступлении и подтвердились ли его подозрения по поводу причин убийства. Поначалу математик отказывался отвечать на вопросы, ссылаясь на древнюю хартию короля Генриха III 1231 года, которая присвоила университетскому сообществу право наказывать собственных членов, а о полиции говорил с высокомерным презрением.

— Эти университетские умники вообразили, будто ограждены от внешнего мира. Единственный способ противостоять им — отбиваться их же собственными средствами.

— Как вам это удалось?

— Обратились к законам и установлениям университета.

— Не знал, что у вас они есть.

— Чего у нас только нет, Сидни! — Инспектор Китинг открыл увесистый том и начал цитировать: «Ни один член университетского сообщества не должен воспрепятствовать работе всего университета, или его частей, или любого колледжа». По-моему, поражение электрическим током можно приравнять к воспрепятствованию деятельности университета. Согласны? Однако мы до сих пор не знаем, почему он это сделал.

— Адам Кейд грозил уличить Эдварда Тодда в плагиате.

— Нечто вроде вымогательства? Неужели плагиат настолько опасен, что человек решается на убийство, только бы все не выплыло на свет?

— Кража научной информации — повседневное явление в процессе обмена идеями. Музыканты и писатели постоянно воруют друг у друга. Хильдегарда рассказывала, что в последней сонате Бетховена присутствует скрытая тема из Баха, затем ее подхватил Шопен в «Революционном этюде», потом использовал Прокофьев во Второй симфонии. В поэме Элиота «Пустошь» много цитат и заимствованных мыслей. Но лишь поистине талантливым творцам такое сходит с рук. Надо обладать оригинальностью, чтобы признать источники. В противном случае автор оказывается на зыбкой почве, а мой друг профессор Мелдрам уверяет, будто нет ненадежнее территории, чем математические и научные исследования. Профессор Тодд в

своей работе по теории просачивания многое позаимствовал у коллеги, но нигде в книге на это не ссылается. Однако Кейд как-то раздобыл копию рукописи и пригрозил Тодду, что выведет его на чистую воду. Научная репутация Тодда оказалась под угрозой.

— Кто вам рассказал?

— Профессор Мелдрам. Но с этими двоими он почти не общался.

Инспектор Китинг покачал головой:

— Хорошая бы у нас была полиция, если бы мы друг с другом не разговаривали. Я понимаю так: Адам Кейд решил поднять шум, и Эдвард Тодд заткнул ему рот. Но неужели нельзя было признать, что была использована работа Кейда, или как-то отговориться по-другому?

— В университете, если человека обвинили в плагиате, потом отмыться очень трудно. Стоило распространиться известию, и Тодду пришлось бы подать в отставку. Его репутация была бы растоптана. А он жил только своей наукой.

— В общем, не следует класть все яйца в одну корзину. Хотя не уверен, что миссис Стантон нуждалась в таком ярком напоминании о вашей двойной жизни. Кстати, как она? Судя по всему, прекраснейшая женщина.

— У меня на сей счет нет ни малейших сомнений.

— Для человека, который во всем сомневается, вы говорите на удивление категорично. Я заметил, что мисс Кендалл в последнее время куда-то исчезла.

— Приезжает на Пасху.

— И миссис Стантон тоже здесь? Немного рискованно? А?

— Ей пора познакомиться с Хильдегардой.

— На мой взгляд, лучше держать их подальше друг от друга.

— Хочу посмотреть, как они поладят.

— Нехорошо играть с женщинами и сталкивать их.

— Это не входит в мои намерения.

— Тогда каковы ваши намерения?

— Наверное, получить одобрение Аманды. Своего рода благословение…

— Но ведь вы остановили свой выбор на Хильдегарде, а не на ней?

— Аманда всегда говорила, что я должен одобрить ее выбор, если она соберется выйти замуж. Полагаю, будет справедливо предоставить ей такое же право.

— На месте миссис Стантон я бы не обрадовался подобной процедуре. Это неуверенность в себе. Я бы сначала совершил поступок, а потом требовал одобрения.

— Поздно. Аманда приглашена на ленч.

— Вы куда-нибудь идете? Наверное, в «Голубого вепря»?

— Нет. Хильдегарда решила приготовить сама. Будет жареная ягнятина и нечто вроде немецкого пудинга. Может, даже кекс с изюмом и цукатами.

— Значит, дело можно считать свершившимся фактом? Вы этого хотите, Сидни?

— Я сам не знаю, чего хочу.

— Решайте, иначе потеряете их обеих.

На Пасху Орландо Ричардс привел из колледжа музыкантов, чтобы те исполнили вместе с хором гранчестерской церкви духовную кантату Баха «Христос в пеленах смерти». Таким образом он решил извиниться за музыкальный шифр, который чуть не привел к чудовищной ошибке. Перед службой к Хильдегарде подошел Леонард и сообщил, что их прихожанин, назначенный первым чтецом, заболел гриппом. И попросил ее сделать одолжение заменить его. Но только начав читать отрывок из Книги Песни песней Соломона, она поняла, что прихожанина, видимо, вообще не существовало.