Симарглы
Шрифт:
— Что это? — спросила двойник: Лена впервые смогла расслышать ее слова.
— Города, — мрачно ответил Сергей. — Города, в которых мы могли бы жить.
— Я… не понимаю… — голос двойника дрожал. — Куда мы идем? Долго нам еще идти?
Сергей развернулся к ней, схватил за плечи и сильно, грубо встряхнул.
— Никуда мы не придем! — закричал он страшным, истеричным голосом. — Мы никогда и никуда не придем, потому что ты умерла, и твоих снов больше нет! И тебя в них больше нет! Это не ты! Ты просто кукла!
Только он сказал это, как зеленое приталенное пальто, всплеснув рукавами, с тихим шорохом обмякло в его руках. На снег рядом упал золотисто-русый («На самом деле волосы у меня не такие красивые, если говорить объективно», — отметила Лена) парик, и пара стеклянных глаз — один желтый, другой зеленый. Желтый покатился по снегу и замер зрачком вниз, зеленый уставился в небо.
Сергей упал на колени в снег, выпустил плащ и заплакал. То есть нет, не заплакал… а завыл, нехорошо и страшно, потому что парни не умеют плакать легко.
— Где ты?! — выдавливал он из себя со всхлипами, со вскриками. — Где ты?! Я слышу твои шаги, я чую твой запах, я знаю, что ты рядом! Где ты?!
Он поднял голову и медленно, отчаянно в своей медлительности оглянулся. Лене было непередаваемо страшно. Она видела сейчас одинокий лес вокруг так, как он его видел, со всеми его болью и ужасом, и особенно сильно от того, что это были и ее собственные боль и ужас. Сердце ее готово было разорваться от горя. Ничего более жуткого, чем этот момент, кажется, с ней не могло случиться.
Их глаза встретились.
— Я здесь!!!! — закричала Лена так громко, как только могла.
Она проснулась от собственного плача. Слезы катились по щекам, не останавливаемые ничем, слезы сделали все лицо мокрым, как будто она только что умылась, или пробежала три километра. Слезы пятнали подушку, слезы стекали на шею, на уши, на руки, вскинутые к щекам. Грудь болела, словно при жизни — Лена не ожидала, что всего за день она так отвыкнет от этого ощущения. Отчаяние, такое дикое отчаяние владело сердцем, что, кажется, с ним нельзя существовать дальше.
Горе, которое приключилось с ней во сне, избыть было невозможно.
«Что это было?» — спросила Лена сама у себя, и… и не получила ответа. Это казалось невозможным, но беда, еще недавно бывшая столь ясной и зримой, оказалась недостижимой совершенно. Будто измученный разум отключился. И у Лены не было никакого желания понукать его вспоминать, да она и не представляла, как можно было бы это сделать.
Она встала, распахнула окно, подставила горячее лицо холодному ветру. Белая яблоня светилась в темноте, как снег… как крик. Какой снег? Какой крик?
Лена вернулась в кровать, закуталась в одеяло, перевернула мокрую подушку и заснула крепко, как спят сильно вымотавшиеся люди.
Я полюбил Ольгу в музыкальной школе.
Надо сказать, что меня записали в музыкальную школу, когда я был в пятом классе — родители надеялись хоть как-то поправить ситуацию с моим воспитанием, которая совершенно вышла из-под контроля. Я не пил, не курил, не ругался матом — и вместе с тем я полностью игнорировал все попытки родителей «сделать из меня человека». Я не ездил с отцом на рыбалку — вид отчаянно разевающей рот сырой рыбы наводил на меня тошноту, — отказывался стоять в очередях, потому что мне больше нравилось заниматься своими делами, нежели в течение неопределенно долгого времени выдерживать соседство всех окрестных пенсионерок (не забудьте, стоял 92-й год), затыкал уши, чтобы не слушать длинные дедушкины «фронтовые» рассказы, включал музыку так громко, как мне хотелось (а хотелось мне многого) — в общем, делал все, чтобы стать главным дестабилизирующим фактором в собственной семье. Не помню уже, кому пришла в голову эта идиотская идея со школой, но пришла, и мама отвела меня туда за руку.
Я был уверен, что не стану продолжать этот фарс: необходимо только было как можно быстрее разработать приемлемую комбинацию, как бы освободиться от этого (мой куратор все время подчеркивала, что ребенок обладает куда большей властью в семье, чем это кажется на первый взгляд, так что мое положение полностью зависит от меня самого). Но вышло так, что я проучился в этой школе целый год. А все из-за Ольги.
В детстве она никогда не была «милым ребенком», и видимо, в более взрослом возрасте красавицей тоже не стала — не знаю, не уверен. Но в десять лет это была тощая угловатая пацанка с веснушчатым острым носом и презрительно прищуренными серыми глазами (на самом деле, как я потом узнал, тут все дело было в небольшой близорукости). Она всегда чуралась всех остальных, молчала, никогда не лезла отвечать и вообще не блистала по теоретическим предметам. Но она совершенно преображалась, стоило ей усесться за пианино. Нет, играла она не очень чисто — даже я играл лучше, хотя талантами в этой области вообще никогда не блистал, — но она именно что вкладывала душу. Первый раз… это было первый раз вот так…
Девочка с легкими кудрями цвета пожухлых осенних листьев подходит к старенькому пианино (в классе их три штуки, но играют только на одном). Ногой она подвигает табурет (вертящихся стульев нет), чтобы сидеть было удобнее. Длинные тонкие, даже худые и почти узловатые пальцы касаются гладких клавиш. Кожа у Ольги темная, загорелая после летних каникул. Первый звук падает как капля на голову узнику в камере пыток.
…Черные странные птицы сидят на деревьях в старом дворе. Черные горькие птицы хотят раствориться, желают забыться, и в небо взмывают до первого звука, до первого крика, ибо в безмолвии божьего лика и сладость, и мука…
— Видишь эти карты?.. — спрашивает звонкий девчоночий голос, и тонкая рука с выпирающими косточками запястья смешивает две колоды. — Одна моя, другая — твоя. Видишь, какая чепуха?.. — смешок. — Между прочим, учти, что ты ошибаешься. Что ты идешь не туда, и придешь совсем не так, как хотел.
— Что за чушь ты говоришь?! — сердито спрашивает худенький черноволосый мальчик, решительным движением отбрасывая со лба челку. — Нашла время!..
— Это не я говорю, — резонно возражает девочка с черными крыльями и картонным клювом. Девочка похожа на гигантскую ворону. — Это твой первый пророческий сон. И во всех этих дурацких образах виновато только твое подсознание.
Город, пустой, огромный город обступает мальчика со всех сторон. По городу серыми безмолвными силуэтами бродят потерянные души, над городом черными тенями кружат странные птицы, которые были людьми, и птицы эти называют себя Основы…
…Я потерял сознание прямо на уроке. Это стоило нашей учительнице нервов: — пока меня приводили в порядок, она сама чуть не впала в истерику. Но с тех пор я смотрел на Ольгу уже совершенно другими глазами.
Мой куратор давно уже сказала мне, что у меня есть дар медиума, и рано или поздно он проявится, но вот как и когда — этого она предсказать не сможет. Да и вообще я должен сам разобраться. Ольгин своеобразный дар спровоцировал мой. В последствии я даже не стал рассказывать обо всем этом моему начальству: это было то, что я хотел сохранить исключительно для себя. Что-то очень личное, очень интимное чудилось мне в той серой пустоте, куда мы с Ольгой заглянули вместе. Наверное, это и было началом моей странной, мучительной и почти безответной любви к этой женщине. И началом спровоцированных ею пророческих снов.