Симарглы
Шрифт:
— Может быть, — Вик пожал плечами. — Не знаю. Пробуй.
Вода в луже опала.
Что ж, придется пробовать. Интересно, как? Нет, в самом деле, интересно? Это ведь просто так говорится во всяких там фильмах: представь — и оно сразу представляется. Однако на самом деле, это не так просто. Потому что представить можно все что угодно, если у тебя есть хоть капелька воображения… даже поверить можно, если тебе все это уже показали… но ведь надо сделать усилие… надо сделать какое-то усилие, потому что просто так ничего никогда не выходит. А что это должно быть… а как это должно быть…
Чувствуя себя абитуриенткой на экзамене, Лена прикрыла глаза и представила водяной бугор, водяную спираль… Искрящуюся, светлую, брызжущую каплями в разные стороны… Спираль растет все больше и больше, вот она коснулась яркого золотого луча, разорвавший ватное покрывало туч… Вот она выше ростом, чем сама Лена, вот выше, чем любой фонтан, вот она почти достигла неба и уперлась в облака извивающейся синей петлей… Лена смотрит на воду совсем близко, и у нее перед глазами — пузырьки, и клочья пены, и рыбешки — а рыбешки-то откуда? — и…
И усилие пришло само. Легко и беспечально. Оно было странным, оно было противоречивым, оно накаляло жилы, как трамвайные пути в самую жару, оно иссушало разум, словно палящее солнце — кленовый кустик у дороги, оно заносило волю, как мокрый грязный снег мостовую. И все-таки оно было. Его не пришлось звать, его не пришлось просить. Оно нахлынуло с грани жизни и смерти, и еще с какой-то грани, которую Лена затруднилась бы пока назвать.
— Лена! Осторожно!
Лена открыла глаза и изумленно уставилась на то, что неслось к ней прямо по воздуху. Прозрачный столб дрожащего воздуха, хаотический, извивающийся, похожий на тело китайского дракона с оскаленной мордой… Внутри столба все менялось, плыло, видимые предметы становились непохожими друг на друга, превращались в представления о самих себе, в углы математических формул.
— Ложись! — крикнул Вик, но Лена лечь не успела. Дракон пронесся сквозь нее.
Черт, как же было больно!
Кажется, Лену вышибло куда-то, сродни той черноте, где она пребывала вчера.
А далеко от них одна девушка по имени Ольга играла на пианино. Тонкие, дрожащие, как слезы звуки отрывались от ее пальцев и падали в пустоту. Ольга была одна, если не считать города, что шумел за ее окном, и курицы, что жарилась в духовке. Ольга прекрасно готовила.
Плакало пианино, улыбаясь, и полированные клавиши отражали то, что никак не могли видеть. На полированных клавишах прозрачный дракон врезался в тело девушки, прошел его насквозь и взорвался, растаял в воздухе тучей стеклянных брызг. А девушка осела на темную поверхность крыши…
— Какой же он дурак, — сказала Ольга, прекращая играть. Музыка однако, осталась в комнате. Она уходить не собиралась. Некоторая музыка бывает куда упрямее людей, особенно та, которая рождена на стыке чувств.
Чувства Ольги не взялся бы описать и самый беспринципный психолог за самый высокий гонорар. Одно точно — любви среди них не было. Любовь — это далеко еще не все. Пожалуй, правильнее будет назвать то, что она ощущала, сопереживанием, но сопереживанием, окрашенным нешуточной болью, потому что Ольга лучше всего понимала, как тяжело дается то, о чем так легко писать и говорить.
Она встала и подошла к окну. Город стонал. Город изнывал. Где-то в этом городе жил юноша, похожий на скрипку, который не знал, что делать со своей жизнью. И Ольга ничем не могла ему помочь, потому что когда она предложила ему помощь, он ушел. А та, кто действительно была способна что-то предпринять — она умерла позавчерашним вечером. И теперь как бы она ни старалась, что бы она ни делала — настоящего толку в этом все равно не будет, потому что мир принадлежит живым, как это ни грустно.
«Но может быть… может быть, все-таки что-то можно постараться?»
Ольга прижалась лбом к стеклу, внезапно почувствовав утомление. Ей было все равно, что потом с окна придется оттирать сальные пятна. У людей бывают проблемы и посерьезнее. Она чувствовала, что Лена должна скоро встретиться с Сергеем Морозовым. И… у Ольги совсем не было надежды. Была уверенность: что-то непременно изменится.
Она открыла форточку.
Мелодия наконец покинула комнату, взвившись к серым небесам. Мелодия называлась «Судьба».
А потом Лена увидела саму себя.
Эта «она» выглядела, честно говоря, не очень привлекательно. Ее бледное лицо покрывали синюшные пятна, глаза были закрыты, руки сложены на груди…Пышное белое платье, все в кружевах — вот уж совсем не в Ленином вкусе! — еще больше подчеркивало болезненную худобу рук и нездоровый, тусклый цвет рыжевато-каштановых прядей, разложенных по плечам.
До Лены не сразу дошло, что она смотрит на собственный распахнутый гроб.
Впрочем, сейчас это ее не волновало.
Захотелось бежать прочь, как можно дальше. Ее обуял безотчетный, беспросветный ужас — представилось, что она и в самом деле могла бы лежать там, в белом… Вспомнился самый старый, самый давний кошмар ее — что если, когда тело умирает, мозг еще сколько-то времени живет, и все воспринимает… Или даже еще хуже: не воспринимает, а находится в некоей черной пустоте, но в полном сознании, и до него доходит, что вот, пришла смерть, а ты не можешь ничего сделать, даже пошевелиться не можешь, и дать понять остальным, что ты еще вот он, здесь, чувствуешь… О, истинный ужас!
И даже если к тебе придут цветные сны, ты будешь ощущать там, за гранью мрака, высасывающую душу безнадежность…
Девушка быстро отвернулась от гроба и стала проталкиваться прочь из толпы, из похоронной процессии. Ее, кажется, никто не видел, и она спокойно проходила сквозь тела людей, которые словно были сделаны из темноты. Ни родителей, ни сестры Лена не увидела, да и не хотела, честно говоря. Ей было так страшно, что хоть волком вой.
Вдруг она на кого-то наткнулась.
Это ужасно удивило Лену — ей-то показалось, что все тут, на похоронах, бесплотные, и никто ее не видит, но этот человек был очень даже настоящий. Она подняла глаза и столкнулась взглядом с Сергеем. Взгляд рассыпался — ей даже показалось, что она ослепла на секунду.