Симфония тьмы
Шрифт:
Он не мог знать, что образ действий, который сейчас выбрал и который будет выбирать дальше, приведет его прямо к безлицему черному человеку, ожидающему в развалинах…
А когда-то…
Силач, по пятам за которым мчался Дракон, ворвался в лечебную комнату и кинулся к Незабудке. Незабудка… Это имя ей подходило. Правда, многие черты бросались в глаза при взгляде на нее: например, груди (сейчас высокие и набухшие от молока), или красивые, гладкие коричневые ноги, или ступни, крошечные, как у фарфоровых статуэток, — но самое большое впечатление производили две
— Я думала, ты не успеешь, — сказала она, протягивая к нему руку.
— Дракон вздумал игры играть — подлое пресмыкающееся!
— С дороги! — рявкнула Воробьиха, прыгая по-птичьи перед лежащей девочкой-женщиной. — Время пришло. Схватки. Боль. Я знаю, когда приходит время.
И, словно по команде, Незабудку передернуло — начались схватки; лицо так перекосилось от боли, что Силачу стало страшно смотреть на нее.
Но её ногти впились в мозолистую кожу его ладони, и ему пришлось смотреть.
Воробьиха вытолкала Силача с Драконом за дверь, потом повернулась к аудиорецепторам встроенной в стену огромной компьютерной системы — робота-доктора.
— Она рожает, доктор. Способен ты ей помочь?
— Аборт потребует…
— Нет! Аборт исключен. Ты поможешь ей родить?
— Могу я взглянуть на пациентку? — спросил робот сиплым, не допускающим возражений голосом.
Воробьиха вдвинула операционный стол в проем посредине робота-доктора. Теперь Незабудку не было видно.
— Я могу оказать помощь, — объявил компьютер.
— Ну? — спросил Силач у Воробьихи.
— Что — ну? — ответила она вопросом на вопрос.
Ее черные глаза были окружены паутиной тонких морщин возраста и усталости, да и хитиновый клювоподобный ободок, заменяющий ей губы, с годами превратился из черного в серый.
— Ну ладно, что нам дальше делать?
— Сядем на пол, — сказал Дракон. — И подождем.
Они сели ждать.
Глава 6
Гил заглядывал Тише в глаза, пытаясь найти в них какой-то намек на ее истинные мысли, и гадал, имеет ли он право втягивать девушку в эту историю. В конце концов, это егонастоящий отец отдал сына, чтобы помочь революции, это егопрошлое требовалось разузнать и это егопроблемы предстояло решить. В один день мир перевернулся вверх тормашками, пошел кругом и оставил его стоящим вниз головой и задыхающимся без воздуха. Музыканты были, теперь он знал это точно, извращенным и мерзким сбродом; однако не выяснится ли, что популяры, которые с такой легкостью могут отдать своего сына, а потом с такой же легкостью перевернуть с ног на голову его новую жизнь, еще хуже, чем музыканты? Не является ли эта бездушная черствость проявлением черной стороны характера популяров, их изнанки, столь же мерзкой, как у музыкантов?
Ладно, как бы ни обстояло дело, его ли это личная проблема, или же в ней, как в фокусе, сошлись проблемы общества в целом, он должен рассказать Тише, он обязан все рассказать ей и включить ее в свои планы. Они с ней так полно слили вместе — пусть и слишком быстро — свои тела, души и разумы, что стали единым целым, новой структурой, суммарные свойства которой больше,
Заканчивая объяснения, Гил сказал просто:
— Я не прошу тебя обязательно ввязываться в революцию, хотя ты можешь это сделать, если пожелаешь. Главное, я хочу, чтобы ты была рядом со мной.
— Конечно, — сказала Тиша.
Гил вздохнул, взял в ладони ее лицо, собрался поцеловать и вдруг подумал, что, может быть, это слишком дешевый жест.
Вместо этого он произнес:
— Я думал, ты побоишься.
— После Столпа нам с тобою бояться уже нечего, — в ответ сказала она.
— «Король эльфов», — пробормотал Гил, погружая пальцы в ее волосы.
— Что?
— «Der Erlk"onig» Шуберта. Баллада Гете, переложенная на музыку.
— А-а! — поняла Тиша. — А для меня это «Ночь на Лысой горе» [19] .
— Вполне подходит.
Молодые люди добрались до сада неоновых камней и спрятались в рощице деревьев, чтобы не попасться на глаза случайному прохожему. Осмотрелись, решили, что действительно остались одни и никем не замечены, и прошли за последний ряд камней, карминное сияние которых только начинало пробиваться в этот ранний вечерний час. Дальше лежал пустырь между городом и развалинами. Они еще могли передумать, могли повернуть назад, как повернул Гил днем, повернуть и побежать, удрать обратно к безопасности неоновых камней, к покою упорядоченного общества, которое эти камни символизируют… Но они не повернули, даже не замешкались ни на миг.
19
Музыкальная картина для симфонического оркестра М.П. Мусоргского; в обработке Н.А. Римского-Корсакова известна под названием «Иванова ночь на Лысой горе».
Гил с Тишей вошли в развалины, держась за руки, настороженно ловя каждое движение, самый легкий звук, не вызванный их шагами или дыханием. Среди разрушенных зданий вечер оказался намного темнее, в воздухе тяжело висела кирпичная пыль и вонь сгнившей пищи. Гил оглянулся на десять пологих холмов с десятью Башнями, где наследники Владисловича лежали в своих сенсониках, стерильные и бледные, пока черная хватка похоти раздирала их чресла в поддельной страсти. Слишком многое там неправильно. Он смотрел и не мог понять, почему до сих пор не ощущал своей несовместимости с обществом музыкантов. Он не был хорошим музыкантом (хоть с маленькой буквы, хоть с большой) просто потому, что не принадлежал к их культуре кровно и гены его не подвергались их манипуляциям. Он даже не прошел сглаживающей шлифовки в камере затопления.
— Может, надо было взять щиты, — сказала приглушенным голосом Тиша.
— Они ждут меня, — ответил он. — Должны ждать. Нам ничего не грозит.
— Но ведь популяры…
— Считаются дикарями, — закончил он за нее фразу. — Но нас учили неправильно. Они должны быть на свой лад дружелюбными, разумными и цивилизованными. Идем, ночь наступает быстро.
Они двинулись дальше в развалины, перебрались через раму металлического дивана на воздушной подушке — ржавый и скрученный за столетия скелет, который все-таки еще можно было узнать. Прошли дальше — может быть футов сто, — и тут им навстречу шагнул безлицый популяр. Он протягивал к ним руки движением, которое наверняка считал дружеским.