Симулятор совести

Камедин Вячеслав Владимирович

– Дяденька, – сказал он полушёпотом, – а ты ангелов видел?

– Видел, – улыбнувшись, ответил я, – они меня только что спасли. Вон они стоят, – рукой указал я на мальчишек, которые снова принялись за свои рыболовные снасти, и, заметив, что я на них смотрю, стали махать, как старому приятелю. – Вон они стоят, и ты беги к ним. А я пойду, мне пора.

– Больше не падай с моста, – крикнул мне вослед мальчик с крестиком на груди.

Только пройдя квартал, я с ужасом осознал, что при мне нет моего пиджака, а вместе с ним и бумажника с деньгами и документов, и всего прочего, что находилось в нём. Вероятно, он был уже на дне, и отправляться на поиски не имело смысла. Хорошо, что ключи от квартирки, которую я снимал, всегда носил на цепочке, пристёгнутой к ремню брюк.

Когда я наконец-то добрался до дома, то рухнул на кровать, не раздеваясь и не сняв башмаком. Уснул я сразу, и во сне вновь и вновь переживал всё, что произошло этим днём. Не просыпаясь, я старался отогнать от себя эти навязчивые сновидения, избавиться от снов вообще, чтобы отдохнуть, ведь даже во сне я думал, что очень и очень устал. То мне снилась Верочка, уплывающая от меня по реке, и я изо всех сих пытаюсь её догнать, и это у меня почти получается. Я стараюсь ухватить и хватаю её за купальник, но она выскальзывает из него, и я остаюсь ни с чем, держа в руке мокрую тряпицу. То те мальчишки, спасавшие меня, пытающиеся анимировать бездыханную Верочку, а бармен, воспользовавшийся её бессознательным состоянием, стягивает с неё вожделенный элемент нижнего белья, приговаривая:

«это – для моей коллекции». Я сильно ударяю его по лицу. Он падает в воду и тонет. Снился мне и тот старенький грохочущих трамвай, битком набитый людьми, всё теснее и теснее сдавливающих меня со всех сторон. Я понимаю, что вот-вот моя остановка, я прошу пропустить меня к выходу, но никто меня не слушает. И я еду и еду, проезжая остановку за остановкой. Я умоляю, кричу, чтобы меня выпустили, я задыхаюсь от вони пота окруживших меня тел. Но меня не слушают, всем безразлична моя судьба. Только та молодая парочка, которую бесстыдно обокрал бармен, сочувственно глядят на меня и что-то кричат сквозь толпу. Я напрягаю слух, чтобы расслышать, но мне мешает мальчик, который стоит рядом, дергает меня за рукав и просит рассказать про ангелов. Вдруг толпа отступает от меня и, покачивая головами, осуждающе шепчется: «посмотрите, ведь он совсем голый». Я осматриваю себя – действительно, стою совершенно голый. Кто-то бросается на меня, пытается скрутить. Я сопротивляюсь: бью из всех сил руками и ногами их. Вижу, как разбиваются их лица, как кровь заливает их рубашки, брюки и платья. Я вспоминаю, что в кармане пиджака лежат Верочкины трусики, и, чтобы хоть как-то скрыть свою наготу, натягиваю их на себя. Те, которые пытались связать меня, начинают смеяться и от смеха падают в реку. Я остаюсь один в трамвае. Трамвай необычно длинный, похожий на тёмный подвальный коридор, и из глубины этого коридора ко мне кто-то шагает, покачиваясь в ритм движения трамвая. Я узнаю в нём Павлова. Он подходит и протягивает на ладони какую-то странную, черного цвета пилюлю. Что это? – спрашиваю я. Вы ведь совсем голый, – отвечает он, – и даже то, что вы на себя нацепили, не оправдывает вас. У вас нет ни стыда, ни совести. А это, – говорит он, – это должно помочь вам. В этой таблетке ваша совесть.… И ещё. Мне показалось, что во сне я вспомнил то, что происходило со мною по пути от кабака до деревянного моста, и это привело меня в такой животный ужас, что я зарыдал во сне. Причудилось мне, что будто бы я иду по пыльному, грязному переулку, сплошь заваленному обрывками газет, бутылками и прочем бытовым мусором. В переулке ни души. Солнце стоит высоко, и невыносимо душно. Ко мне навстречу бредет мужичок неприглядного вида, весь помятый, грязный и какой-то нелепый. По опухшему лицу было видно, что он очень давно не был трезвым. В тот момент, когда он проходил мимо меня, и мы поравнялись… Я не могу понять и объяснить, что же так взбесило его, на что он мог обидеться… он бросился на меня, выхватив из-за пазухи нож. Только реакция, оставшаяся от юношеского увлечения боксом, помогла мне спастись от неминуемой гибели. Следующий удар, который я нанёс противнику, был на уровне подсознательного – инстинктивный. От этого удара нападавший упал навзничь. Я тотчас бросился к нему, чтобы помочь, но обнаружил, что он мёртв. Убедившись в этом, я стал оглядываться, нет ли кого, кто бы мог видеть меня в момент преступления, нет ли случайных свидетелей. К моему счастью, я никого не обнаружил. Я бросился бежать…

Я вдруг явственно осознал, что это было на самом деле: в один прекрасный день, сделав один неосмотрительный шаг, я стал убийцей. Мне стало страшно и отвратительно. Не просыпаясь, я начал думать, как избежать наказания, и стал вспоминать каждую деталь этого сумасшедшего дня. Сомнения, мог ли кто видеть мой поступок, росли и крепли. Я корил себя за то, что не до конца проверил и не убедился в обратном. Панически я уже начал гадать, какое же алиби изобрести мне, что я могу предъявить в качестве своего оправдания. Странное дело, но у меня не было ни сожаления, ни жалости к тому существу, что погибло от моей собственной руки. Мысли мои занимало, как миновать наказания, но не то чувство, которое можно было бы назвать раскаянием. В конце концов, решил я, это – было всего-навсего элементарная, необходимая самооборона. И пусть попытаются доказать, что это не так. Во всяком случае, в правоте своей я уверен, и, если нужно будет, то буду отстаивать её до конца, насколько хватит сил.

Проснулся я от громкого, тяжёлого стука в дверь, сотрясающего дверной косяк: кто-то настойчиво и упорно ломился в деревянную твердь. Видя ещё обрывки снов, не в силах избавиться от их навязчивости, я с трудом поднялся и пошёл, роняя всё на своем пути, чтобы узнать, в чём дело.

– Кто там? – прокричал я, взявшись за ручку дверного замка.

– Откройте. Милиция, – кто-то крикнул в ответ.

Я оцепенел. Задыхаясь, я стоял и не мог поверить своим ушам. Значит, видимое мною преступление во сне, без сомнения, имело место в действительности, и это преступление совершил именно я. Всё моё тело бросило в дрожь, ноги подкосились и, если бы я не схватился руками за настенную вешалку для одежды, наверняка бы упал без чувств на пол. За дверью послышались угрозы и требования, чтобы я подчинился власти, которой наделил их закон. Я подчинился, хотя, чтобы сделать это, мне потребовались неимоверные усилия. Предо мною предстало трое мужчин: один в штатском костюме серого цвета и двое в форме в чинах лейтенанта и сержанта соответственно. Тот, что был в штатском, представился и, дабы удостовериться, я ли перед ним, спросил меня, являюсь ли я «тем самым». Я ответил «да», что так оно и есть, я – тот, кого они хотели бы видеть. Но я не понимаю, поспешил я добавить, в чём дело и кто им дал право… Я не успел договорить, какое право имел в виду, потому что он достал из чёрной папки лист бумаги и замаячил им перед моим носом:

– Вот постановление на ваш арест.

– Но позвольте, – запротестовал я. Ноги мои совсем перестали слушаться, и я, опершись спиной о стену, медленно съехал на корточки. – Я ничего не совершал. Вы ошиблись, наверное. Нелепость какая-то.

– Совершали вы или не совершали, это не в нашей компетенции. У нас указание доставить вас в отделение, так что у вас три минуты на сборы.

– Но скажите хотя бы за что, – вскричал я.

– Нас в этом никто не уполномочивал, и я бы пожелал вам воздержаться от ненужных вопросов, – с непроницаемым видом человека, исполняющего долг, который нисколько его не интересует, посоветовал он мне.

– А то – что? – говорил я и мысленно тут же упрекал себя за наглый тон, который мог бы причинить мне только вред. – Неужели, как на западе, все слова, сказанные мной, будут учтены на суде.

– Нет, – спокойно ответил страж закона, – просто мы будем вынуждены прибегнуть к физическому воздействию.

– Почему же? – не унимался я. – Разве я оказываю хоть какое-то сопротивление?

– Ладно, – выдохнул он, – мне это уже надоело.

И он знаком указал своим подчиненным, скучавшим до этого без дела, зевавшим и показывавшим всем своим сонным видом, как опротивела им их работа, чтобы они взяли меня и силком повели «куда следует».

Без малейших объяснений меня поместили в одиночную камеру. Мои требования предоставить мне адвоката, предъявить обвинение и, в конце концов, отвести на допрос к следователю, который будет вести моё дело, были проигнорированы. Ни на один мой вопрос с тех пор, как я был доставлен в сизо, не последовало ответа: ни единого слова, только толчки в спину и короткие окрики с угрозами.

В камере было темно, сыро и пахло плесенью. Все мои попытки привлечь к себе внимание оказались тщетными. Как говорится в подобных случаях, мне было предоставлено предостаточно времени подумать о содеянном. Я сидел на краю деревянных нар и не мог поверить в сумасшествие этого дня: в случившиеся, которое никоем образом не могло случиться со мной. Я всегда себя считал осмотрительным человеком, и так оступиться мне было не свойственно. Я обвинял в своих злосчастьях и проклинал Павлова; мне почему-то казалось, что именно он как-то связан с теми злоключениями, что нагромоздились сегодня надо мной. Конечно же, это было простым стечением обстоятельств, но у меня было такое предчувствие, что во всём виновен никто иной, как он. Хотя.… Если рассудить логически, ведь именно с появлением его моя жизнь сделала крутой вираж. С другой же стороны, ничем другим как совпадением объяснить ситуацию, в какую угодил я, невозможно.

6

Мозг мой от напряженного поиска решений и выхода вскоре начал выдавать странные галлюцинации. Мне начало казаться, что я сижу ни в камере на краю жёстких нар, а в кинотеатре, небольшом, пустом кинотеатре, где, кроме меня, нет ни души. А стена напротив – вовсе не стена, а экран, в который бьёт синеватый луч проектора. Я вглядываюсь в проекцию и осознаю, что мне знакомо происходящее на экране.… Это было уже в далёкой юности. Шёл чемпионат области по боксу. Мне пророчили лёгкую победу и звание мастера спорта. Вот вижу, как я молодой, самодовольный и нахальный разминаюсь в раздевалке. Резкие уклоны в стороны, хуки, апперкоты, режущие со свистом воздух, лёгкость в пружинящих быстрых шагах – всё отрепетировано и отточено до безупречности. И чудится, что даже тень не поспевает за моими телодвижениями. Я, действительно, хорош, что и подтверждает тренер, подошедший сказать «пора». Длинный коридор, ведущий туда, где ждут прожектора, засаленные канаты ринга, нестройный говор публики и голос рефери, напоминающего правила боя. Он, то есть экранный я, подпрыгивающей, играющий походкой идёт, сопровождаемый тренером, дающим последние установки перед боем, по этому коридору. Лицо сосредоточено; видно, как он мысленно проигрывает каждый свой удар, каждый уход от удара противника, каждую атаку, каждый клинч. Он весь в себе: ничто не отвлекает его от предстоящего. Зал полон публикой. Четыре ринга пусты, только подле пятого, среднего, расположились секунданты и судьи. Рефери уже в ринге ожидает бойцов. Тот я под аплодисменты выбегает с поднятыми приветственно руками и в два прыжка оказывается в квадрате, ограниченном канатным забором. По нему заметно, что он слегка нервничает, его бьет легкая дрожь, присутствующая перед каждой схваткой. Я помню то ощущение, когда все чувства настолько обострены, что кажется, что каждый мускул в твоем теле имеет собственный интеллект и знает, когда и что необходимо сделать для победы. Когда реакция опережает самую молниеносную мысль. Когда хватает только тактильного восприятия воздушных потоков, чтобы в доли секунды понять, откуда будет нанесен удар. От предстартовой лихорадки всё внутри тебя работает в десятки раз скорее, готовое разорвать артерии и вены, готовое выплеснуть ту создаваемую энергия в один стремительный удар. Рефери провозгласил начало первого раунда, произнеся короткое «бокс». Я смотрю, как оба бойца нерешительно ведут разведку, ударов почти нет, но и те приходятся в предплечья или в высоко поднятые перчатки. Некоторые кроссы достигают цели, но в них не вложена та сила, которая способна причинить урон противнику. Я смотрю на себя молодого и горячего и поражаюсь тому, настолько в те года я был быстр и вынослив – полная противоположность мне тому, каким я стал сейчас. Гонг. Раунд закончен. Молодой я даже не запыхался, дышит ровно и отказывается промочить горло, внимательно слушает тренерские советы навязать тактику ближнего боя. Второй раунд. Противник часто открывает корпус слева, это ему на руку – нужно больше атаковать по рёбрам. Так оно и есть, удается сбивать дыхание – а это полдела. Противник клинчует, это хорошо, значит с «дыхалкой» у него проблемы. Навязать ближний бой, говорите? Можно. Удача у него уже в кармане, но, как и всегда бывает, упрямый гонг буквально на секунды отдаляет её, оставляя на третий раунд. Тренер, махая влажным полотенцем, хвалит, подбадривает и говорит, чтобы заканчивал играть и отправлял соперника в нокаут. А соперник вовсе сник, лезет в клич у канатов, и он, не упуская такой возможности, наносит апперкот под левые рёбра и той же правой рукой, не дав опомниться, выстреливает сверху «крюком» в висок противника. Рефери жестом просит отойти к своему углу ринга и открывает счёт, но.… Но тут же останавливается, увидев лужицу крови у головы боксёра. Он бросается к нему, все – судьи, врачи, секунданты, зрители с первого ряда – бросаются к нему. Пульс почти не прощупывается, зрачки не реагируют…

Только позже я узнал, что мой противник, погибший прямо на ринге, весь чемпионат скрывал, что испытывает лёгкое недомогание и нередкие головокружения. Мне было странным, что он не пропустил этот не значимый в его карьере турнир, а участвовал с серьёзными проблемами со здоровьем. Кому нужен был его подвиг? После турнира я бросил бокс, я не смог пережить убийство парня и поклялся, что никогда больше не применю тот навык, полученный в спорте, в жизни.

Проектор погас. Я сидел в абсолютной темноте. Картина, созданная нежданно пробудившимся участком памяти, воскресила давно минувшие дни, и клятва, данная в те дни, которую я неукоснительно соблюдал, вновь заставила меня содрогнуться. Только сейчас я осознал, что нарушил её. Я предал самого себя. Но (вот что странно) я не сожалел об этом. Мне глубоко было наплевать, как бы это и ни звучало бесчеловечно, на убиенного мною. Только смутные чувства после клятвоотступничества и слова, произнесённые моим нанимателем сегодня утром, расположили меня к самокритичному анализу, который, признаюсь, всегда был мне чужд. Нелепость, конечно, но выходило, что я не из лучших людей и вообще – один из худших. Кроме того случая на ринге, я часто совершал поступки, о которых потом ни разу не жалел. Я жил, не оглядываясь назад, и самобичевание никогда не посещало меня. В своей упадочнической философии я зашел бы далеко, если бы не лязгнули замки, и металлическая дверь не заскрипела на несмазанных петлях. Яркий сноп света ворвался в этот тёмный склеп, и кто-то, чья нечеткая фигура бесформенно размазалась в ослепляющем пятне дверного проема, закричал, чтобы я встал.

– С вещами на выход. Приготовиться к этапу, – последовал приказ.

– К этапу? Куда? – Я пребывал в таком состоянии, точно меня вырвали из глубокого сна, но не всего, и большая часть сознания находиться ещё на фазе пробуждения.

– Разговаривать запрещено! Лицом к стене, руки за спину. – Я ощутил сильный толчок в спину, бросивший меня к стене.

Когда надзиратель, иначе не знаю, как назвать его, застёгивал на моих запястьях браслеты наручников, я глянул вправо и увидел троих мужчин в шагах десяти от меня. Один из них, высокого роста и широкий в плечах, с хитрецой в глазах смотрел на меня. Поняв, что я сразу же узнал его и был намерен окрикнуть, он показал жестом, чтобы я не делал этого. По лицу Павлова (а это был именно он) я прочел уверение, что всё идёт так, как и было запланировано. Конечно, если я правильно растолковал его подмигивание. Затем, когда меня провели мимо этой мирно беседующей троицы со скованными руками за спиной, Павлов будто бы нечаянно столкнулся со мной и вскользь шепнул, чтобы я ни о чём не переживал, что «так надо». Не скажу, что я обрадовался тому, что таинственное моё заключение было не следствием моего проступка, а хитрой игрой этого загадочного гражданина, что нет причин для угрызений совести и для страха перед правосудием.… Нет, не радость, а злость и ненависть кипела во мне, пока я, подгоняемый недружелюбным, щедрым на толчки и окрики надзирателем, шёл по тюремному коридору. Единственное успокаивало меня: я не стал убийцей вторично, я не нарушал клятвы, которую чтил, как религиозный культ. Но, признаюсь честно, я без раздумий бы нарушил её, представься мне возможность побеседовать сейчас с Павловым. Сопровождающий меня тюремщик всё больше и больше подливал масло в огонь этого чувства, испытываемого мною к новому работодателю, а бойцы ВОХР, встретившие меня на выходе, своей бесцеремонностью просто-таки раздули его в бушующее пламя. С отборной бранью и силовыми приёмами, от которых мои плечи чуть не выскочили из суставов, они запихали меня точно тюк с мусором в будку ЗИЛа, втолкали в огороженное металлической решеткой пространство внутри этой будки и закрыли дверь из переплетённых железных прутьев, отгородив особо опасного преступника. Благо, хоть наручники застегнули иначе, так, что руки можно держать перед собой. ЗИЛ резко дёрнул, тронулся, и меня повезли в неизвестность…