Симулятор совести
Шрифт:
2
Выйдя из сауны и ополоснувшись под душем, я не нашел ни свою одежду, оставленную в корзине, ни обещанную спецодежду, ни халата, ни полотенца. Но недоумение от такого недосмотра работников ни сравнимо с тем удивлением, которое испытал, когда в надежде найти вышеупомянутое в комнате с аквариумами вышел и обнаружил нечто неожиданное. На одном из мягких кожаных диванов сидела и улыбалась обнаженная женщина азиатской внешности. Я оторопел, не зная, что говорить, и совсем забыв прикрыться. Что-то начал бормотать. Но японка (так я решил, хотя определить национальность по внешним данным я не умею) на чисто русском языке произнесла:
– Ничего не нужно говорить. Подойдите.
Я подчинился, точно загипнотизированный. Я заворожено смотрел на голую молодую, красивую женщину.
– Попытайтесь ни о чем не думать, – продолжала она, – дышите ровно и спокойно.
Женщина взяла махровое полотенце
– Не впускайте сейчас стыд в сознание, не стыдитесь того, что заложено природой. Попытайтесь очистить сознание.
Тогда я приблизился к ней, приняв слова её за приглашение к любви. Но она отстранила меня, сказав:
– Нет, я не для этого здесь.
Я хотел, было, поинтересоваться, для чего же; она же, прикрыв ладошкой мои губы, не дала мне сделать этого.
– Ложитесь на спину и закройте глаза. И не думайте ни о чем.
Голос японки, ласковый и в то же время строгий, действовал на меня странным образом: он будто управлял мною – я подчинялся каждому указанию. Чувствуя большую неловкость за то, что не могу справиться с самим собой, за то, что так по-идиотски выгляжу, и за то, что при этом рядом находиться странная женщина, я все-таки лёг на спину и закрыл глаза. Я слышал, что она что-то зажгла. Какой-то незнакомый запах ударил мне в нос, и я почувствовал небывалую легкость и ощущение невесомости, всё поплыло и растворилось. Я прибывал в таком состоянии, словно нахожусь между сном и реальности: что происходило дальше я, вернее, угадывал, чем осознавал. Её руки массировали моё тело, и иной раз я испытывал то же самое, что испытывает каждый в момент зачатия, но тоньше, длительнее и прекраснее. Я не знаком с тантрическим искусством, однако думаю, что это было именно оно, или что-то в этом роде. В то же время я находился как бы вне самого себя: я сидел на диване напротив и наблюдал, как женщина азиатской внешности слегка касается голого спящего мужчины, похожего на меня. Затем она легла на него, и… я не поверил своим глазам… они оторвались от ложа и, поднявшись на некоторое расстояние от него, начали парить в воздухе. Левитируя и слегка покачиваясь в воздухе, они вдруг стали растворяться, делаться всё прозрачнее и призрачнее, пока и вовсе ни исчезли. А я остался сидеть в полной растерянности, ошеломленный увиденным зрелищем. Когда начало проходить состояние потрясения, я оглядел себя. Я был одет в какую-то спецодежду бледно-зеленного цвета, подобие той, что была на Павлове. Тяжесть в голове, преследующая все эти дни, исчезла. Я чувствовал небывалую бодрость и желание что-либо делать, словно помолодел.
– Как отдохнули? – услышал я, а затем и увидел Павлова, присевшего на подлокотник соседнего дивана.
– Удивительно! – сказал я, не силах выразить то, что чувствовал после такого… Наверное, я был похож на младенца, который пытается понять то, что недоступно его детскому разуму.
– Ещё бы! – подхватил он. – Вы проспали восемнадцать часов.
– Неужели? Поразительно! – не поверил я Павлову; я был уверен, что только что вышел из сауны. Однако то, что я был полностью отдохнувший, говорило в защиту слов Павлова. Была ли та японка?.. Вопрос этот я как-то не осмелился задать тому, кто ни раз упоминал о своей профессии – профессии психолога.
– Итак, – сказал Павлов, – раз вы отдохнули и набрались сил, то мы в полной мере можем приступить к вопросу, который вас мучил на протяжении всей этой недели: что же такое ЭСИЛ? Как вы знаете, это аббревиатура слов: «Экспериментальная система исправления личности». Что это значит? – он посмотрел на меня так, словно ждал именно от меня ответа, что же это значит. – Впрочем.… Давайте, прежде чем я изложу, суть системы, сделаем небольшое отступление. Так легче мне будет донести.
Я пожал плечами в знак того, что не возражаю.
– Что вы думаете о… совести? – спросил он.
– Совести? – переспросил я. – Это, как мне кажется, из области теологии.
– Нет, не с теологической точки зрения и не с риторической.
– Вы имеете в виду, с философской, – гадал я.
– Нет.
– Тогда, с какой же?
– С практической.
Я не находил, что ответить: мне показалось это нелепостью.
– Да-да, с практической точки зрения, – продолжал Павлов. – Для чего нужна она человеческому индивидууму как биологический механизм? Давайте рассмотрим различную группу чувств, присущих каждому человеку. Для чего, к примеру, нужен страх? Это врожденный механизм, сдерживающий человека он самоуничтожения как биологической единицы. Кстати, этот механизм присущ любым живым существам, но мы сейчас говорим применительно к человеку, только к человеку. Любовь зачем? Конечно, издревле не утихают споры, и к общему мнению никто так и не пришел. На мой же взгляд, практическая сторона любви состоит в заботе о потомстве. Так как человек наименее приспособленное животное для жизни и нуждается в долгой опеке (почти полжизни мы находимся под опекой родителей). И чтобы эта опека была взаимно располагающей, природа и наделила людей этим механизмом. Со мной, конечно, можно не согласиться, но более логичного объяснения этому чувству, бесспорно имеющему место в жизни человека, я не вижу. А сострадание? – спросил меня он.
– Сострадание, – повторил я. – Судя по вашей теории, оно также является каким-нибудь механизмом. Не так ли?
– Совершенно верно, – подхватил он. – Если страх есть механизм, сдерживающий самоуничтожение человека, то сострадание или милосердие – единственный механизм, сдерживающий самоуничтожение всего человечества. В животном, не мыслящем, мире таким сдерживающим фактором является пресыщение, чувство сытости. Животное убивает столько, сколько способно съесть. Человек же в процессе эволюции утратил такую способность. И не будь сострадания, то есть жалости по отношению к ближнему, один страх не справился бы с защитой всей популяции. А совесть?.. – он сделал продолжительную паузу, вдумываясь во что-то важное, что, несомненно, для меня должно стать открытием. – Совесть – ведь это что ни на есть способность (даже против своего желания) поставить себя на место жертвы, пережить за другого причиняемую боль. В этом совесть сродни милосердию (состраданию). Но, в отличие от сострадания, совесть отражает, если можно так выразиться, ретроспекцию совершённого события. Запоздалый сопереживающий фактор. Если милосердие, как механизм, включается до совершенного поступка, то совесть, как механизм, начинает действовать уже после оного. К примеру, пусть мы сделали что-то, противное моральным принципам, одинаковым для всего человечества, находясь вне контроля своих чувств, в аффективном состоянии. Совесть же «напомнит» нам, что мы сделали, в чем мы были не правы. В чем же заключается практическая сторона этого механизма?
– Да, в чем же заключается практическая сторона этого механизма? – передразнил я не без сарказма.
– А в том, чтобы в следующей подобной ситуации могло своевременно «включиться» сострадание. Вы понимаете? Совесть – отправной пункт для стимуляции сострадания. Мы ещё мало знаем обо всей организации человеческой сущности, но совесть, как мне кажется, должно быть связующим звеном всех этих биологических механизмов.
– То есть, вы хотите сказать, что это чувство буквально программирует на добро в подобных, схожих ситуациях, делая нас терпимей. Что это своего рода программа, запускающаяся всякий раз, когда мы согрешим, и предотвращающая рецидив?
– В самую точку! – воскликнул Павлов. – И представьте теперь, что эта программа не так уж совершенна и может сбиться или вообще заблокироваться. Ведь блокируем мы другие из вышеназванных механизмов, запрещая себе бояться или, тем паче, делаем из чувства страха предмет удовольствия, приобретая адреналиновую зависимость. Запрещаем себе любить, следуя своим скрытым комплексам, считая себя недостойным этого чувства. Или же, наоборот, из-за всеобщего опошления этого чувства считаем оное недостойным себя любимого. Мы также запросто умеем блокировать и сострадание, повинуясь «инстинкту стадности»: если десятеро сильных бьют одного слабого, ты же, одиннадцатый, дабы не отличаться от тех десятерых, через волю всё же подключишься к этому занятию. Так же и совесть. Хоть она и присуща изначально каждому индивидууму, однако у кого-то эта «программа» находится в нерабочем состоянии. Почему существуют преступники-рецидивисты, совершающие не единожды схожие по сути преступления? И с каждым поступком всё менее и менее сожалеют о сделанном. Люди все разные, но следует ли из этого, что у кого-то заложен биологический механизм под названием совесть, а у кого-то он отсутствует? Нет, человек по своей природе одинаков, по сущности своей мы не отличимы друг от друга. В чем же тогда причина?
Павлов встал с подлокотника и подошел к аквариуму, стал рассматривать рыбок.
– Не правда ли, какое-то идиллическое безразличие у этого мирка за стеклом? – спросил он после минутного молчания. – Вот где гармония, к которой тянулись издревле все философы, создававшие утопические проекты идеального общества. А ведь это в человеческом обществе просто невозможно. И знаете, почему? В отличие от этих рыбок, человек мыслящее создание, и самое ужасное, что у каждого есть свое мнение. Как там говорят, на каждую правду найдется другая правда. В итоге даже аксиомы, незыблемые и нерушимые, со временем опровергаются новыми, прогрессивными учениями. А навязать всему обществу, как всем быть счастливыми – скоропортящееся занятие.