Синее безмолвие
Шрифт:
— А вы пробовали?
— Нет, не пробовала. Вчера, когда вы ушли, я хотела было поговорить с ним об этом, но он вдруг сам начал разговор о том, что для исследователя подводного мира нужны знания математики, гидравлики, медицины, литературы, зоологии, биологии, ботаники, и еще назвал с полдюжины наук и уселся за школьные учебники. Этого с ним никогда не было. Он очень способный, мой Ленюшка, всегда приносил со школы пятерки, хотя дома никогда не брался за книжки.
Прохор тоже чудной какой-то! С людьми он обычно смел и даже, говорят, дерзок. В компании, если кому из матросов познакомиться с девчонкой надо было, всегда его просили: Проша, выручи. Он к любой мог подойти, шутливо отрекомендоваться, представить товарища. Ребята всегда упрекали Прохора в том, что он непочтительно, свысока разговаривал с девчатами. А что ему с ними? Подумаешь, нежная половина человечества!..
Люда отошла к окну, повернулась к Прохору спиной и начала зачем-то медленно обрывать фиолетовые лепестки герани.
— Кем он вырастет — инженером, как его отец, или пустым романтиком моря? Может, на белесые вихри будет одет шлем астронавта? Может, имя его вечно останется на книжках чудесных стихов, а может, его никто и не вспомнит… Для вас это все равно, а для меня нет. Я ведь не только сестра ему, я заменяю ему родителей, отца, я его самый близкий товарищ. И для меня ничего нет дороже его судьбы.
— А кем бы вы хотели его видеть?
— Кем?.. — Люда задумалась. — Человеком! Это — главное. Не обязательно быть слесарем или композитором, ученым или пастухом, важно быть человеком! Честным, отзывчивым на чужую беду, готовым прийти на помощь товарищу, страстно стремящимся к счастью. К счастью не только для себя.
— Счастье тоже разное бывает.
— Разное… На днях Ленюшка читал мне книжку американки Джен Крайл о том, как группа подводных спортсменов обнаружила где-то у берегов Флориды груженный драгоценностями корабль, затонувший лет двести тому назад. Он читал, а я смотрела, как у него загорались глаза, как дрожали ноздри и пересыхали губы. Он был весь там, среди ныряльщиков. Он завидовал им. Я тогда испугалась, думала — это сокровища на него так подействовали… Но когда вожак достал несколько серебряных слитков, растравив этим алчность, зависть и злобу у остальных ныряльщиков, и они, как стая волков, бросились на удачника, Ленюшка чуть не заплакал. Я его никак не могла заставить дочитать эту книжку. «Это — банда!» — сказал он. И я поняла, что он никогда не будет таким злым…
Люда все смотрела в окно и говорила как бы для себя самой: тихо, спокойно. И от ее рассуждений, оттого, что она понимала прочитанную ей книжку так же, как и он, Прохор почувствовал себя в этой скромной и тесной комнатушке легко и свободно, как будто он долго-долго жил здесь вместе с ними, как будто это не Ленька, а он, Прохор, читал ей книжку об искателях подводных кладов. Странно, право странно, что именно от таких пустяков люди становятся ближе, роднее.
— Он мечтает побывать в затопленном старогреческом городе Ольвия, — продолжала Люда. — Что же, пусть идет, если это поможет быть ему человеком.
Чудная эта Людмила! Надо же было ей накинуться на Прохора с упреками для того, чтобы потом одобрить его занятия с Ленькой! Она чуть свет уходит на фабрику, а вечером — в школу и между работой и учебой успевает постирать, прибрать, приготовить Леньке поесть, а иногда и помочь ему в учебе. На фоне ярко освещенного окна сквозь ткань блузки просвечивают хрупкие Людины плечи. Не легкий, нет не легкий груз лежит на них! И Прохору становится неловко от сознания, что его сильные, привыкшие к труду и тяготам плечи не взяли на себя хотя бы часть этого груза. Взять? Но как? Как ей сказать об этом?
— Люда…
Это Прохор произнес так тихо, что она не услышала. «Почему я такой нерешительный, такой мямля, когда надо сказать ей простые и теплые слова! — рассердился на себя Прохор. — Вот и Олянка тогда, наверное, ждала от меня этих слов и не дождалась».
— Люда!
Прохору показалось, что девушка вздрогнула. Или это ветер дохнул через открытое окно и тронул легкую прозрачную блузку? А может, ей почудился совсем другой голос? Ведь ей семнадцать скоро, и Прохор о ней ничего, ничего не знает… Олянка — совсем другое. С Олянкой связано детство, связаны летние вечера, когда хочется молча сидеть у пруда, под звездами в небе, над звездами, тихо шевелящимися в воде, у тебя под ногами, и держать в своей руке чью-то теплую руку и слушать далекий звон степных цвиркунов. Олянка — давнее, переболевшее…
Люда, будто прислушиваясь к чему-то, вполоборота повернулась к Прохору.
Тот опустил глаза и поднялся из-за стола:
— Люда!
Хрипло и раздраженно звякнул дверной звонок. Вслед за этим скрипнула дверь, и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел Арсен Качур. Прохору показалось, что Арсен, одетый в клетчатую блузу и узкие зеленые брюки, выскочил, как
— А-а, Прохор Андреевич! Какая приятная неожиданность! Каким ветром тебя сюда занесло? — дрогнули в кривой улыбке губы Арсена, и в то же время довольно фамильярно, как старого приятеля, он толкнул Прохора в плечо.
После того памятного Прохору разговора между ними сложились довольно странные отношения. Качур подчеркнуто вежливо раскланивался с ним при людях, называл не иначе как по имени и отчеству и однажды даже похвально отозвался о его работе перед всем экипажем. Прохор старался не замечать старшего водолаза первой спусковой станции, не вступал с ним в разговор, держался от него в стороне: все ему виделось какое-то зло, неразгаданное коварство в черных мятущихся глазах Качура, какой-то подвох в криво улыбающихся губах. Но один на один им за последнее время только раз и пришлось встретиться, да и то опять же под водой.
Готовили к подъему затонувшую баржу. Надо было подвести под нее стальные полотенца, к концам которых крепятся понтоны. В понтоны накачают воздух, и они, всплывая, поднимут на поверхность баржу. Водолазы промывали тоннели под баржей, чтобы пропустить через них полотенца. Грунтосос у Прохора работал хорошо, с нарзанчиком, как говорят водолазы, то есть так, что вода, смешанная с грунтом и воздухом, бьет на поверхности из широких шлангов с шипеньем, с пузырьками, любо-дорого смотреть. За смену Прохор ушел под баржу метров на пять. Работать пришлось почти в потемках, на ощупь; вход, через который в тоннель проникал серый призрачный свет, Прохор загораживал спиной. Прохор так увлекся делом, что, когда по телефону сообщили о высланной смене, даже внимания не обратил — знай, нажимал на рукоятку грунтососа. Вдруг он почувствовал, что кто-то смотрит на него сзади, и от этого стало как-то не по себе. И воздух подается нормально, и грунтосос дрожит по-прежнему ровно, а Прохору стало холодно и темно в тоннеле, смутная тревога щемит сердце. Оглянулся, а у самого входа в тоннель, на свету, стоит кто-то в раздутом воздухом скафандре, в глазастом шлеме. Стоит, как всякому водолазу полагается стоять под водой: чуточку наклонившись вперед, слегка растопырив руки. Ну, водолаз, как все водолазы. А Прохору он почему-то жутким призраком показался. «Уж не азотное ли опьянение у меня», — с тревогой подумал Прохор. Есть такая болезнь — азотное опьянение. На глубине, при повышенном давлении, газы, которыми дышит человек, ведут себя предательски. Даже кислород, живительный кислород, который с наслаждением вдыхает водолаз, поднявшись на поверхность, даже этот газ на глубине в двадцать-тридцать метров отравляет организм: вызывает чувство ничем не оправданного беспокойства, во рту ощущается неприятный металлический вкус. Тело водолаза сводят страшные судороги, огнем горят его внутренности, он теряет зрение, а затем и сознание. В сильнейшее опьяняющее средство превращается на глубине и такой безобидный на поверхности газ, как азот, составляющий более трех четвертей воздуха, которым мы всегда дышим. Да, человек именно пьянеет от азота, как от крепкой водки. На опасной глубине в шестьдесят-семьдесят метров он вдруг начинает петь песни или беспричинно ругаться, плакать, жаловаться на давно, казалось бы, уже забытые обиды. Иногда в его помутившемся сознании возникают миражи, он видит то, чего на морском дне нет: волнующееся от ветра ржаное поле, огнедышащие вулканы, эскадры кораблей, ведущие бой. Тогда наверху матросы, дежурящие у телефонных аппаратов, слышат в микрофоны то безумный хохот, то надрывный плач, то леденящие душу крики ужаса отравленного азотом водолаза.
Прохор продул несколько раз загубники, как полагается по медицинским правилам в случаях отравления, остановил грунтосос и пошел навстречу водолазу. А тот стоит, одной рукой свода тоннеля касается, другой на размываемый водой грунт показывает: обрушатся, мол, ил да камни и похоронят тебя в этом подводном склепе. Подошел Прохор вплотную к водолазу, заглянул в его иллюминатор и еще страшнее стало: плоская красная физиономия с войлочными усиками кривилась в злой ухмылке. Он, Качур!…
И вот снова стоят они друг против друга. Почему у Люды такие испуганные глаза? Что ищет так долго в карманах Качур? В дверях появляется Ленька, раскрасневшийся, сияющий всеми веснушками и большими, как у Люды, глазами. Но как только Ленька замечает Арсена, глаза его быстро меркнут, белесые брови хмурятся, веснушки ярче проступают на медленно бледнеющем лице.