Сингомэйкеры
Шрифт:
Я читал и удивлялся: усваивают знания мгновенно, то есть без учебы, а это ж самая что ни есть великая мечта лодырей и халявщиков, также они видят людей насквозь, лечат их болезни, видят в землю на два метра вглубь…
На меня Штейн посматривает с дружеской и покровительственной усмешкой: он в начальниках крупного отдела уже лет двадцать, а мне даже сектор никто не доверяет, здесь я все еще служащий общего отдела, у нас именуемый инструктором. А что глава каких-то региональных служб – это из Нью-Йорка не видно. Американцы вообще полагают, что вокруг США – пустыня, Сибирь и дикие народы.
– Человек
– А образование? – возразил Вульф.
– Образование ни при чем, – отрезал Штейн. – Жажда чуда – это более глубокое чувство, чем образованность.
– Халява, – пробурчал я.
– Халява, – согласился он охотно. – Халява для всех. Если раньше была для всех одна халява – от богов, то с приходом христианства источников стало два: белая и черная магия. То есть халяву мог дать как бог, так и дьявол. Потом пришло образование, образованные уже не верят в чертей и ангелов… однако жажда чуда никуда не делась!
– Вот и даешь им детей индиго, – сказал я.
Он хитро прищурился.
– Понравилось?
– Нехило, – признал я.
– Всего лишь?
– Здорово, – сказал я. – По крайней мере оригинально. Такое, что как раз для рерихнутых, облаватенных, закашпированных… Там дурь проходит, но пустоту заполнить чем-то надо.
– Вот-вот, – сказал он. – Умный ты мужик, Юджин.
– Я не мужик.
– А кто?
– Мужчина. Это у вас в Штатах одни мужики.
Он отмахнулся и сказал примирительно:
– Мужиков везде хватает. Некоторые еще и гордятся, что они мужики. Правда, правда! Сам таких идиотов видел.
Вульф спросил непонимающе:
– А можно мне узнать разницу? А то я ваш русско-американский менталитет усваиваю плохо.
Штейн посмотрел на меня.
– Можно я объясню этому европейцу?
– Валяй, – сказал я.
– Мужчина, – сказал Штейн, – это почти что джентльмен, только попроще. Более массового, так сказать, розлива. Осовремененный, адаптированный. Мужик – это из бывшего простонародья, что до сих пор выходит на улицу с расстегнутыми штанами. И слюни не вытирает. А если вытирает, то рукавом. И сморкается двумя пальцами…
– Иногда ухитряется одним, – уточнил я. – Попеременно зажимая ноздри большими пальцами. На асфальт.
Вульф поворачивал голову то к одному, то к другому, в глазах непонимание, как такое возможно, а Штейн закончил злорадно:
– Еще сморкается в скатерть. Хоть русский мужик, хоть американский. Хоть европейский.
– У нас в Европе таких нет, – запротестовал Вульф.
– Мужики есть везде, – сказал Штейн веско. – Мужик неистребим! В каждом из нас есть мужик на разной глубине затоптанности. Я их раньше кормил дрянью попроще, но когда мужики получили высшее образование, то пришлось им впаривать нечто вроде бы духовное и высокое: рерихнутость и всякое, а потом бермудский… Дети индиго, можно сказать, уже законченный проект! Я насытил его кровью и плотью, он уже разрабатывается на полном серьезе без всякого участия моей команды! Я сам удивился, как легко он пошел, хотя я всех людей перебросил на
– Какой?
Он погрозил пальцем.
– На какую разведку работаешь? Так я тебе и скажу, что у нас в части двадцать пулеметов, три тачанки и пароль «Гренада»!.. Ха-ха, это будет бомба, Юджин, когда запущу в массмедиа!.. Дураков на свете много. А еще больше тех, кому без чуда жизнь немила. Им хоть бермудский треугольник, хоть дети индиго – сразу счастье в глазках, жизнь обретает смысл…
Я перебил:
– Бермудский треугольник тоже ты?
Он вздохнул, развел руками.
– Я тогда еще здесь не работал… Идею подал сам ныне почивший… Он поиск Старших Братьев по Разуму поставил на широкую ногу, привлек…. вернее, отвлек внимание общественности и посещения нашей планеты зелеными человечками придумал… Правда, про похищения это уже чисто моя придумка!
Вульф сказал, оживая после неподъемной информации о загадочной натуре мужика:
– Мои специалисты подсчитали, что только поиски инопланетян на Земле снизили уровень социальной напряженности на две десятых процента!.. И не меньше пяти-шести сотен излишне активных, что могли бы для властей стать источниками неприятностей, удалось спихнуть в эту безопасную дурь. Плюс несколько миллионов человек заняли свои мозги этой ерундой, а могли бы наткнуться на что-то нежелательное…
Я развел руками.
– Детей индиго обсуждают не так часто, как НЛО, но, признаю, вы сумели отвлечь от острых вопросов немало голов. Хорошая находка!
– Еще не то будет, – пообещал Штейн таинственным шепотом. – Пока сказать не могу, но сам увидишь! Одну наводку дам – попадутся и самые грамотные.
– А вот не попадусь! – сказал я.
Он хохотнул.
– Ты же не просто грамотный. Ты еще и умный парень, а это совсем другое. Грамотных у нас много…
Он хлопнул меня по плечу, захохотал громче и удалился походкой победителя. Я проводил его взглядом. Штейн мог бы придумать что-то попроще и охватить народу побольше, но он берет мишенью интеллектуальный слой. Учитывает, что демократия демократией, а правит меньшинство. Демократия – это припугивание толпой толпы в интересах толпы. Но припугиваем мы, меньшинство.
Все-таки любое общество строится по единому скелету. У Макгрегора периодически собираемся точно так же, как мы собирались у Глеба Модестовича.
Сегодня он начал с того, что у каждого человека есть свой запах, по нему его отличает от других не только собака, но жена, дети и даже соседи. Но как бы человек ни был индивидуален, в толпе обретает общий для толпы запах агрессии, насилия, убийства, поджогов, перевернутых автомобилей, разбитых витрин, опрокинутых мусорных баков…
Зато публика, в отличие от толпы, запаха не имеет, потому с нею не только легко иметь дело, но и приятно. Публике нужно всего лишь рanem et circenses, а так делай что хочешь: хоть вводи диктатуру, хоть гомосексуальные браки, можно продать или подарить Курилы – публике это по фигу. Потому мы должны постоянно следить, чтобы народы оставались публикой и ни в коем случае не становились толпой.
Штейн вставил ехидно:
– Толпой следует управлять в соответствии с ее дуростью, а не по-умному. Умного толпа не только не поймет, но и не примет.