Синие шинели (сборник)
Шрифт:
Лысый отложил меню, поднял голову. Солдат взял еще один стакан, налил доверху пива, поставил перед соседом.
— Пейте, — сказал парень. — Пока еще официант раскачается…
— Спасибо, — сказал лысый. — Издалека едешь?
— Чего?
— Едешь издалека? — переспросил лысый.
— Издалека.
— Отслужил?
— Ага.
— Рано что-то. Приказа о демобилизации еще не было.
Солдат курил, молчал. Потом тихо сказал:
— Мать очень больна. Комполка — человек. Досрочно отпустил.
Сосед сочувственно покачивал лысой головой.
«Вопросы. Все им надо знать. Кто,
Солдат неловко повернулся, опрокинул стакан. Желтое пятно поплыло на скатерти.
«Спокойно, Костя, — сказал он себе. — Не психуй. Ничего у них не выйдет. Мотал ты их всех, пока живешь один…»
Доедешь до Москвы. Первое, конечно, прибарахлиться. Потом в Химки к Вале. Хата чистая. Для нее он и остался строителем из почтового ящика. В столице нашей родины, само собой, никаких дел, никаких старых корешей. Дело надо сделать где-нибудь подальше. В Туле или Брянске. И сделать дело одному. Без свидетелей. Если будут — кончить. Он теперь ученый. Хорошо бы взять сберкассу. И вся любовь. А там пусть ищут…
— Ченгельды скоро, — неожиданно сказал лысый.
— Ага, Ченгельды, — сказал солдат, а сам подумал: «Ишь ты, все знает. А может быть, лучше на крышу? От всяких любопытных… подальше. А то — разговорчики…»
Не простившись, пошел к выходу.
Рыскулбек сидел на жестком эмпээсовском диване и перематывал портянку. Перемотал, сунул ногу в сапог, встал, прошелся. Правый сапог все равно жал. Он опять пожалел, что не успел утром забежать к сапожнику и взять ботинки из починки. Сальменов посмотрел на часы: без четверти десять. Еще восемь часов дежурить. Много в таких сапогах не натопаешь. Сержант поправил фуражку, вышел из зала ожидания на перрон. Пассажиров было немного. Незнакомая женщина с узлами и двумя детьми, механик, который едет за запчастями в Чимкент, да однорукий старик Терентьев. Старик, нахохлившись, сидел на деревянном расписном чемодане с висячим замком.
— Здравствуйте, деда, — сказал Рыскулбек.
— Здорово, сержант. Куревом не богат?
— Богат.
— Ну давай твоих покурим. Они закурили.
— Далеко собрались? — спросил Сальменов.
— К брату, — сказал Терентьев. — В Астрахань.
— Хороший город Астрахань, — сказал Рыскулбек.
— Хороший, — сказал старик. — Все равно где умирать.
Сальменов переминался с ноги на ногу, не зная что сказать. Да и что тут скажешь. Совсем, видно, невмоготу стало старику у дочери — вот и уезжает. Пьет у него зять. Крепко пьет. А ведь всю жизнь прожил здесь старик. Сначала в Арыси, потом в Ченгельды.
…Он вспомнил, как вернулся капитан Терентьев в сорок третьем из-под Курска с пустым рукавом и двумя рядами орденских планок. Так и сидел он потом в офицерском кителе без погон на площади под серой от пыли облезлой акацией. Сидел чинил обувь. Сапоги солдат, ботинки ремесленников, сандалии пацанов, женские босоножки, которые тогда назывались танкетками.
Зимой сорок четвертого украли у Рыскулбека в очереди хлебные карточки. Он не пошел домой. Не мог он идти домой, где ждали его, пятнадцатилетнего мужчину, — главу семьи — мать и еще пятеро братьев и сестер. Он сидел тогда около Терентьева, прижавшись спиной к гладкому
Где-то через неделю Терентьев, узнав, что Саидку Габитова обвесили в хлебном магазине, схватился с продавцом Вольским.
— Шкура тыловая, — кричал Терентьев. — Детей наших обвешиваешь. Кровь нашу пьешь.
Дело было в станционном буфете, и Терентьев все хотел ударить Вольского пивной кружкой. Вольский ловко увертывался, мягко успокаивал:
— У меня же бронь. И что вы, папаша, расходились? Мы оба на фронте. На трудовом…
Забрали тогда Терентьева в милицию, и он, Рыскулбек, бежал по пыли за милиционером Сыздыковым и просил:
— Отпусти его, пожалуйста. Отпусти. Он же не виноватый.
Но Сыздыков вел Терентьева в отделение, заломив ему за спину единственную руку, и бормотал:
— Уйди, босяк. Не крутись под ногами. А то хуже будет.
Может, тогда и решил Рыскулбек пойти на работу в милицию, чтобы в ней не стало таких, как Сыздыков. Может, и тогда. Нет, наверное, все-таки позже. Гораздо позже. Году в пятьдесят шестом, когда он заступился за девушку, на которую напали двое парней…
А вот теперь старик Терентьев одиноко сидит на расписном чемодане с висячим замком и ждет поезда, который увезет его к брату. Даже дочь не пришла проводить старика.
— Ничего, деда, — сказал Рыскулбек Терентьеву. — Переживем. Ничего с нами не будет до самой смерти.
— Не будет, — улыбнулся Терентьев. — Это верно. До самой что есть смерти ничего не будет.
Подошел восемьдесят пятый, скорый, Ташкент — Москва. Пассажиры, как горох, посыпались на перрон. Сальменов взял терентьевский чемодан, дошел до восьмого вагона, остановился, поджидая старика. Он помог Терентьеву погрузиться и устроил его на нижней полке с помощью знакомого проводника Турсункула. Сальменов посидел, покурил с Терентьевым.
— Я, деда, пройдусь по вагонам, — сказал он Терентьеву. — Посмотрю и приду. Вместе до Арыси доедем. Я этот поезд до самой Арыси буду сопровождать.
— Приходи, — сказал Терентьев. — Хоть покурю с земляком.
Рыскулбек шел по вагону и думал, что же сделать для старика, чтобы тому было веселее ехать. Он вернулся назад, зашел в купе к Турсункулу и договорился, что тот будет весь путь поить Терентьева крепким индийским чаем.
— Специально для деда заварку делай, — наказал Сальменов.
— А кто тебе этот дед? — спросил Турсункул.
— Просто человек хороший, — сказал Рыскулбек.
— Для хорошего человека ничего не жалко, — сказал Турсункул. — Все сделаю. Не беспокойся.
Восемьдесят пятый набирал скорость. Сальменов поговорил с проводниками, прошел по вагонам из конца в конец поезда, внимательно присматриваясь к сидящим, спящим, пьющим чай. Заглянул в вагон-ресторан. Он был закрыт. Официанты меняли скатерти, залитые пивом. Кажется, все нормально.