Синяя Борода, или Хуложница и Чернокнижник
Шрифт:
– Пап!
Аделаида молча вырвала у отца руку и побежала к себе в комнату.
***
– Адель! Ада! Открой! Он пришел! Ты слышишь?! Выходи!
– Бьянка колотила в дверь Аделаидиной комнаты.
Адель бы вышла, но перед тем, как сбежать из комнаты, она закрыла дверь на задвижку и теперь попасть обратно не было ни единой возможности - вся компания расположилась прямо под ее окном, а взрослой девице прилюдно лезть по вязу в окно второго этажа...
– Бу!
– Ой! Ты здесь! Ой! Тебе надо переодеться и причесаться, - она вытащила из Аделаидиных волос застрявшую травинку.
– И так сойдет, - махнула рукой Адель.
– Отец сильно зол?
–
– Гуляла, - сидеть в четырех стенах, будучи расстроенной, девушка не могла, а почему это происшествие столь сильно ее растревожило... Прогневила отца? Теодор отходчив. Опасение мести оскорбленного барона? Да нет, он не кажется настолько мелочным, чтоб за такое мстить всерьез, хотя, наверное, злопамятен... кто знает... Стыд. Аделаида нарисовала его таким, потому что сама хотела отомстить. За холодное молчание над ее рисунками без пары слов хотя бы вежливости, за явный сарказм в голосе и недовольный оценивающий взгляд, а больше - за собственное бьющееся сердце, когда у зеркала притрушивала веки голубым и с нервозной торопливостью расчесывала волосы...
Глупо это было и смешно.
Бьянка хватала ее за руки, дергала за растрепавшиеся волосы, требуя хоть чуточку привести себя в порядок.
– Там будет Валентин!
– добавила она, как последний, решающий аргумент.
Аделаида только хмыкнула.
Согласно семейной традиции, теплыми летними вечерами ужинать надлежало во дворе, под вязом. Приходили друзья: местный землевладелец месье Моро с женой, сыном и тремя дочерями, Кликуша, реже из самой Прувы Нилова родня проведать, Теодоров друг-лавочник, помогавший ему с продажей картин, старый доктор, еще в детстве лечивший Адель и помогавший появиться на свет Бьянке...
Еще, наверно, было слишком рано - у стола сидела одна Кликуша, куталась в свою "торжественную", в трех местах заштопанную синюю шаль, которую всегда надевала на "вечера у господ". Адель не знала, каким уж образом мама сдружилась с этой старой, странноватой крестьянкой, но ее всегда приглашали то на обед, то на ужин, когда она болела, передавали корзинки с едой, монетки... Мама называла ее "несчастная", Адель эту историю знала наизусть. Муж бил да утоп спьяну, дочка - "красавица", как со всхлипом говорила Кликуша, лет в пятнадцать сгорела от оспы, сын "такой хороший, такой добрый был, говорил мне - не плачь, мама, вырасту, разбогатею, построю нам дворец и заживем", уехал искать счастья в мир и сгинул безвести, лет десять уже как... А Кликуша все ждала. Она обожала рассказывать о сыне, сушила целебные травы, знала все простонародные приметы и суеверия, таскала всюду с собою потрепанный молитвенник и стоило только чему-то случиться: болезни, отьезду, обеду, ужину, ночи - тут же начинала шептать, кажется, смысла произносимых слов вовсе не понимая, но свято веря в их силу.
– Барыня, красавица, Господи, спаси, благослови и помилуй тя...
– при виде Аделаиды тут же зашипела она вместо приветствия, осеняя девушку крестным знаменем.
– А вы не видели, у нас тут новый гость, только что тут был...
– растерянно оглядывалась Бьянка.
– Черный, страшный, с твоим отцом туда ушел, - шепотом доложила бабулька, но Аделаида уже заметила их и решительно зашагала навстречу.
– Я рада, что вы пришли. Надеюсь, вы не обиделись на мою шутку. Это было грубо, я приношу свои извинения, - глядя Себастьяну д"Анвен в глаза, она протянула руку.
Он взял, но будто бы колеблясь, задержал в своей ладони.
– Вежливость не стоит ничего, если за ней не стоит искренность, мадемуазель. За что вы сейчас извиняетесь - за нарисованное или за подуманное?
– Я готова отвечать перед людьми за содеянное мною, но за подуманное спрашивать с меня имеет право только Бог, - ответила Аделаида после короткого молчания.
– В таком случае я не принимаю ваших извинений.
Адель заметила, как за спиною гостя нахмурился отец.
– Ваша милость, позвольте... Моя дочь
– В каждой шутке, как говорится, своя доля правды...
– Я за эту шутку - извинилась, - сказала Аделаида, уже раздражаясь.
– Какого рода искренности вы от меня ждете, слезных покаяний?
– Адель, - отец все больше злился.
– Мне важно знать, что вы обо мне думаете на самом деле.
– Зачем?
Барон смотрел ей в глаза и молчал.
– Я слишком мало вас знаю, чтобы делать о вас какие-либо выводы.
– О, да когда это недостаток знания мешал людям осуждать? Я был знаком с одним инквизитором, который определял, шлюха женщина, святая или ведьма по походке, и с одним королем, судившим о преданности дворянина по количеству просьб, которыми донимали монарха, - барон за локоток увлекал Аделаиду все дальше вглубь сада, но отец упорно шел следом.
– И кто считался более преданным? Тот, кто щадил королевский покой?
– Нет, мадемуазель, тот, кто показывал большую зависимость от королевской милости.
– А вы? Вы были при дворе? Считались преданным?
– А я, увы, ненавижу выпрашивать милостыню, посему всегда был под подозрением и однажды даже арестован...
– Расскажете?
– Его величество давно искал повод и моим недругам не стоило усилий меня оклеветать. Чтобы меня наконец оставили в покое, довелось... хм... устроить королю встречу с особой более высокопоставленной, чем он, дабы за меня походатайствовали...
– Более высокопоставленной, чем король? Это с кем же, с самим Всевышним, что ли?
– О нет, связей в столь высоких сферах у меня нет - почти засмеялся барон. Оглянулся на по-прежнему стоящего за их спинами мрачного Теодора, наклонился к Аделаидиному уху и доверительно шепнул:
– С дьяволом.
Аделаида хихикнула от неожиданности, а потом уставилась на Себастьяна озадаченно. Какая-то слишком мрачная шутка, да и шутка ли?
– Адель! Папа! Они пришли!
– закричала бегущая к ним навстречу Бьянка.
– Пойдемте, я представлю вас нашим гостям, - отрывисто и сухо сказал Теодор.
У стола уже все были в сборе: месье Моро с женою, три его дочки и и на днях вернувшийся с учебы сын Валентин, худой нервный юноша с нездорово-бледным лицом. Крохотный шпиц Бося на руках у Бьянки зло тявкал на черного курчавого пса барона, а когда увидел, что Адель погладила чужака, прямо-таки залился визгом.
– Очень, очень приятно... Добро пожаловать в наши края...
– бормотал удивленный Моро. Все гости смотрели на барона недоуменно, а Кликуша так вообще крестилась. Надин тащила из дома поднос с одуряюще пахнущими печеными яблоками и так засмотрелась, что едва его не выронила. Адель хотела навсегда все это запечатлеть, пусть хоть не на холсте, а только в памяти: бледные летние сумерки с длинными тенями и белым, похожим на обрывок облака месяцем на розово-голубом, не успевшем еще проститься с солнцем небе, и зеленые до горизонта просторы по ту сторону речки, в которых тонули бегущие куда-то дороги, и белая стена дома с настежь распахнутыми окнами Аделаидиной комнаты, старый вяз с извивистыми, как скрученные ревматизмом пальцы старика, ветками, синий Кликушин платок, улыбающаяся чему-то мама в белом легком платье кажется совсем молодой, почти как Бьянка, которая, машинально целуя шпица в нос, глаз не сводит с Валентина, Бьянка сегодня нарядная, платье в розовую полоску, букетик фиалок приколот к груди, локоны кокетливо вьются по полуголым плечам... Закат золотит волосы и бороду отца, его хмурое лицо в сияющем ореоле, три дочери Моро, такие разные, все как одна склонив головы и приоткрыв рты смотрят на барона и черный пес виляет хвостом, тычется носом в хозяйскую ладонь. Пахнет печеными яблоками, начинают стрекотать сверчки, гость что-то говорит, улыбаясь, блеск белых зубов на фоне иссиня-черной бороды...