Синяя борода
Шрифт:
— Кто это сделал?
— Миссис Берман, — ответила она. И ведь держится так, будто и не понимает, в чем дело.
— А вы как могли это допустить?
— Я ведь только кухарка.
— Я надеялся, вы к тому же и мой друг, — сказал я.
— Ну что вы хотите! — сказала она. Честно говоря, мы никогда не были близкими друзьями. — Мне вообще-то нравится, как это выглядит.
— Вам нравится?
— Лучше, чем было, — сказала она. Я повернулся к ее дочери.
— Тебе тоже кажется, что лучше, чем было?
— Да, — ответила она.
— Ну, просто потрясающе! Только я из дома — миссис
Они отрицательно покачали головами. Миссис Берман всю работу сделала сама, сказали они, с доктором, своим будущим мужем, она, оказывается, познакомилась, когда оклеивала обоями его кабинет. Профессиональная обойщица! Представляете?
— Потом он пригласил ее оклеить весь его дом, — поведала Селеста.
— Ему повезло, что она его самого не оклеила!
Тут Селеста сказала:
— Знаете, у вас повязка упала.
— Что упало?
— Повязка с глаза, — сказала Селеста. — Она на полу, вы наступили на нее.
И правда! Я так вышел из себя, что, видно, рвал на себе волосы и содрал повязку. И теперь они видели страшный рубец, который я никогда не показывал даже Эдит. Первая моя жена, конечно, насмотрелась на него достаточно, но она ведь была сестрой в военном госпитале в форте Бенджамен Гаррисон, где после войны специалист по пластическим операциям пытался привести рану в порядок. Он собирался сделать более обширную операцию, чтобы можно было вставить стеклянный глаз, но я предпочел повязку.
Повязка валялась на полу!
Мой изъян, всегда так тщательно прикрытый, выставлен на обозрение кухарки и ее дочери! А тут в холле появился и Пол Шлезингер — как раз во время.
Все были невозмутимы, увидев шрам. Не отпрянули в ужасе, не вскрикнули от отвращения. Как будто с повязкой и без нее я выглядел примерно одинаково.
Водворив ее на место, я спросил Шлезингера:
— Ты был здесь, когда все это происходило?
— Конечно, — ответил он. — Как же такое пропустить?
— Разве ты не понимал, каково это мне?
— Вот потому-то я ни за что не хотел пропустить такое.
— Ничего не понимаю, — сказал я. — Вдруг оказывается, все вы мне враги.
— Не знаю, как они, а я, черт возьми, да! Почему ты не сказал мне, что она — Полли Медисон?
— А как ты узнал? — воскликнул я.
— Она сама сказала. Увидев, что она вытворяет, я умолял ее прекратить, боялся, что это может тебя убить. А она считала, ты на десять лет помолодеешь.
— Я на самом деле думал, тут вопрос жизни и смерти, так что мне надо применить силу, — продолжал он. Человек этот, между прочим, удостоен Серебряной Звезды за то, что на Окинаве, спасая товарищей, он бросился телом на шипящую японскую ручную гранату.
— Ну, я схватил сколько мог рулонов с обоями, побежал на кухню и спрятал их в морозилку. Так как насчет дружбы?
— Храни тебя небо. Пол! — воскликнул я.
— А тебя разрази гром! — парировал он. — Она бросилась за мной и требует обои. Я обозвал ее сумасшедшей ведьмой, а она меня прихлебателем и грошовой свистулькой в американской литературе.
— Вы-то кто такая, чтобы о литературе разглагольствовать? — спрашиваю.
— И тут она мне выдала!
Вот
— Как ты мог допустить, Рабо, что я столько времени ставил себя в дурацкое положение, наставления ей читал по части писательского ремесла? — возмущался он.
— Я ждал подходящего момента.
— Сто раз была возможность, сукин ты сын, — обругал он меня.
— Все равно она же совсем другого сорта, — защищался я.
— Вот это правда! И одареннее, и лучше.
— Ну уж, конечно, не лучше.
— Эта баба — чудовище, — сказал он, — но у нее поразительные романы. Она прямо новый Рихард Вагнер, один из самых ужасных людей за всю историю человечества.
— Откуда ты знаешь, что она пишет? — спросил я.
— У Селесты есть все ее книжки, и я их прочитал. Какая ирония, а? Все лето читаю ее романы, чертовски ими наслаждаюсь, а к ней, понятия не имея, кто она, отношусь как к полоумной.
А, так вот как он проводил лето: читал подряд все романы Полли Медисон!
— Когда я узнал, что ты скрывал от меня, кто она, мне даже больше, чем ей самой, захотелось переделать холл. Это я посоветовал, если она хочет сделать тебе приятное, перекрасить все дерево в цвет детского дерьма.
Он знал, что у меня было по меньшей мере два мало приятных переживания, связанных с цветом, который почти все называют цветом детского дерьма. Даже в Сан-Игнасио, когда я был мальчишкой, его так называли.
Первый неприятный случай произошел много лет назад у выхода из магазина «Братья Брукс». Я купил приглянувшийся мне летний костюм, который на меня тут же подогнали — мне показалось, он подойдет для дома. Тогда я был женат на Дороти, мы еще жили в Нью-Йорке и рассчитывали, что я стану бизнесменом. Только я вышел из магазина, как меня схватили двое полицейских и потащили допрашивать. Потом они передо мной извинились и отпустили, объяснив, что рядом ограбили банк и на голову грабителя был натянут дамский нейлоновый чулок. «Ничего про него не знаем, — сказали, — только говорят, на нем был костюм цвета детского дерьма».
Вторая неприятная ассоциация, связанная с этим цветом, имеет отношение к Терри Китчену. Когда Терри, я и еще несколько человек из нашей группы переехали сюда в поисках дешевого жилья и картофельных амбаров, Терри целыми днями околачивался в барах, своеобразных клубах местных рабочих. А он, между прочим, окончил Йельскую юридическую школу, даже в свое время входил в Верховный суд при Джоне Харлане, а также был майором Восемьдесят второго авиаполка. Я не только в значительной степени содержал его, но был единственным человеком, которому он звонил или просил кого— нибудь позвонить, когда напивался так, что не мог сесть за руль и доехать домой.