Синяя борода
Шрифт:
— На ней два черных мальчика и два белых, — сказала она.
Я мысленно перебрал свои картины: какую же из них простые, но наделенные воображением люди могли так истолковать? На какой два черных и два белых пятна? Скорее всего, Ротко, это в его духе.
И тут до меня дошло, что она говорит о картине, которую я никогда не считал частью коллекции, а хранил как память. Написал ее не кто иной, как Дэн Грегори! Это журнальная иллюстрация к рассказу Бута Таркингтона про драку двух черных и двух белых мальчишек в глухом
Видно, разглядывая эту иллюстрацию, они спорили: подружатся ли мальчишки или разбегутся в разные стороны. В рассказе у черных мальчиков были смешные имена Герман и Верман.
Мне часто приходилось слышать, что никто не рисовал черных лучше Дэна Грегори, хотя рисовал он их исключительно по фотографиям. Когда я появился у него, он первым делом сообщил, что у него в доме не было и не будет черных.
«Вот потрясающе», — подумалось тогда мне. Довольно долго все, что он говорил и делал, казалось мне потрясающим. Тогда я хотел стать таким же, как он, и, к сожалению, во многих отношениях стал.
Картину с мальчиками я продал миллионеру из Лаббока, штат Техас, сделавшему состояние на недвижимости; у него, если не врет, самая полная в мире коллекция работ Дэна Грегори. Насколько я знаю, это единственная коллекция, и он построил для нее большой частный музей.
Прослышав, что я был учеником Дэна Грегори, он позвонил и спросил, нет ли у меня работ моего учителя, с которыми я готов расстаться. Была только эта, она висела в ванной одной из многочисленных гостевых комнат, куда у меня не было причин заходить.
— Вы продали единственную картину, где что-то настоящее нарисовано, — сказала Эллисон Уайт. — Я все смотрела на нее и пыталась угадать, что будет дальше.
Да, и напоследок, прежде чем они с Селестой поднялись в свои комнаты с бесценным видом на океан, Эллисон Уайт сказала:
— Мы от вас уходим, и нам все равно, узнаем мы или нет, что там в картофельном амбаре.
Итак, я остался внизу совершенно один. Наверх я боялся пойти. Вообще не хотелось оставаться в доме, и я серьезно подумывал, не перебраться ли в картофельный амбар, не стать ли снова полудиким старым енотом, каким я был для покойной Эдит после смерти ее первого мужа.
Несколько часов бродил я по берегу — прошел до Сагапонака и обратно, возвращаясь памятью к бездумным спокойным дням, когда был отшельником.
На кухонном столе лежала записка от кухарки, извините, от Эллисон Уайт, что ужин в духовке. Я поел. Аппетит у меня всегда хороший. Немного выпил, послушал музыку. За восемь лет армейской службы я выучился одной очень полезной вещи: засыпать в любых условиях, что бы ни случилось.
Проснулся я часа в два ночи: кто-то теребил меня за шею, нежно так. Это была Цирцея Берман.
— Все уходят, — спросонья пробормотал я. — Кухарка уже предупредила. Через две недели они с Селестой уедут.
— Да нет же, — сказала она. — Я поговорила с ними, они останутся.
— Слава Богу! Но что вы им сказали? Ведь им все здесь так опротивело.
— Я обещала, что не уеду, и они тоже решили остаться. Вы бы шли в постель. К утру вы здесь закоченеете.
— Хорошо, — нетвердо сказал я.
— Мамочка уходила потанцевать, а теперь она снова дома. Идите баиньки, мистер Карабекян. Все в порядке.
— Я никогда больше не увижу Шлезингера, — пожаловался я.
— Ну и что с того? — сказала она. — Он никогда не любил вас, а вы — его. Неужто не знаете?
17
Этой ночью мы заключили нечто вроде контракта, обсудили его условия и срок: ей нужно то, мне это.
По соображениям, более понятным ей самой, вдова Берман предпочитает еще пожить, работая над книгой, здесь, а не в Балтиморе. По соображениям, более чем ясным для меня, я, увы, нуждаюсь в такой яркой личности, как она, чтобы жить дальше.
На какую главную уступку она пошла? Обещала больше не упоминать о картофельном амбаре.
Возвращаясь к прошлому:
Во время нашей первой встречи Дэн Грегори дал мне задание написать сверх реалистическое изображение его студии и после этого сказал, что я должен выучить очень важное изречение. Вот оно: «А король-то голый».
— Запомнил? А ну, повтори несколько раз.
И я повторил: А король-то голый, а король-то голый, а король— то голый.
— Прекрасное исполнение, — сказал он, — великолепно, высший класс. — Он похлопал в ладоши.
Как реагировать на это? Чувствовал я себя, как Алиса в Стране чудес.
— Хочу, чтобы ты произносил это так же громко и убедительно всякий раз, когда будут говорить что-то положительное о так называемом современном искусстве.
— Хорошо, — ответил я.
— Это не художники, а сплошь мошенники, психи и дегенераты, — сказал он. — А тот факт, что многие принимают их всерьез, доказывает, что мир свихнулся. Надеюсь, ты согласен?
— Конечно, конечно — ответил я. Мне казались убедительными его слова.
— Вот и Муссолини так думает. Я в восторге от Муссолини, а ты?
— Да, сэр.
— Знаешь, что прежде всего сделал бы Муссолини, приди он к власти в этой стране?
— Нет, сэр.
— Сжег бы Музей современного искусства и запретил слово «демократия». А потом объяснил бы нам, кто мы есть и кем всегда были, и направил бы все усилия на увеличение производительности. Или работай как следует, или пей касторку.
Примерно через год я осмелился спросить Дэна, кто же мы, американские граждане, такие, и он ответил: