Синяя борода
Шрифт:
— Избалованные дети, которым нужен строгий, но справедливый Дуче, чтобы растолковать, что мы должны делать.
— Рисуй все в точности, как есть, — говорил он.
— Да, сэр.
Он указал на модель клиппера, маячившего в сумерках на каминной доске.
— Это, мой мальчик, «Властелин морей», — сказал он, — который, используя только силу ветра, двигался быстрее большинства современных грузовых судов! Только подумай!
— Да, сэр.
— Когда ты нарисуешь все, что есть в студии, мы вместе проверим каждую деталь клиппера с увеличительным стеклом. Я укажу любую рейку в оснастке — и ты должен будешь сказать, зачем она и как называется.
— Да, сэр.
— Пабло Пикассо так никогда не нарисует.
— Да, сэр.
Он взял с оружейной полки винтовку «Спрингфилд» образца 1906 года, тогда это было основным оружием пехоты Соединенных Штатов. Была там и винтовка «Энфилд», основное оружие британской пехоты, примерно из такой вот винтовки его потом и убьют.
— Нарисуй эту замечательную пушечку так, чтобы я мог зарядить ее и убить грабителя.
Он указал на небольшой выступ около дульного среза и спросил, что это такое.
— Не знаю, сэр, — ответил я.
— Ствольная накладка, сюда крепят штык, — сказал он. И посулил, что мой словарь увеличится во много раз, а для начала надо выучить материальную часть винтовки, там все имеет свое название. От этой простой тренировки, которую в армии проходит каждый новобранец, мы перейдем к изучению всех костей, мышц, сухожилий, органов, трубочек и ниточек человеческого тела, как будто учимся в медицинском колледже. Когда он был учеником в Москве, от него это тоже требовалось.
Он добавил, что я получу и хороший духовный урок, изучая обыкновенную винтовку и необыкновенно сложно устроенное человеческое тело, поскольку винтовка предназначена для того, чтобы это тело уничтожить.
— Что олицетворяет добро, а что — зло? — спросил он у меня. — Винтовка или этот резиноподобный, трясущийся, хихикающий мешок с костями, называемый телом?
Я сказал, что винтовка — зло, а тело — добро.
— Но разве ты не знаешь, что американцы создали эту винтовку для защиты своих домов и чести от коварных врагов? — спросил он.
Тогда я сказал: все зависит от того, чье тело и чья винтовка, то и другое может быть как добром, так и злом.
— Ну, и кто же принимает окончательное решение? — спросил он.
— Бог? — предположил я.
— Да нет, здесь, на земле.
— Не знаю.
— Художники, и еще писатели, все писатели: поэты, драматурги, историки. Они — судьи Верховного Суда над добром и злом, и я член этого суда, а когда-нибудь, может, станешь им и ты!
Ничего себе мания духовного величия!
Вот я и думаю: может быть, памятуя, сколько крови пролилось из-за превратно понятых уроков истории, самое замечательное в абстрактных экспрессионистах то, что они отказались состоять в таком суде.
Дэн Грегори держал меня при себе довольно долго, около трех лет, потому что я был по-холопски услужлив, а он нуждался в компании после того, как оттолкнул почти всех своих знаменитых друзей отсутствием чувства юмора и неистовостью в политических спорах. Когда я признался Грегори в первый же вечер, что слышал с лестницы прославленный голос знаменитого У.С.Филдса, он сказал, что никогда больше не пригласит в дом ни Филдса, ни Эла Джолсона, да и всех остальных, пивших и ужинавших у него в тот вечер, — тоже.
— Они просто ни черта не смыслят и смыслить не хотят, — заявил он.
— Да, сэр.
И он поменял тему, перейдя к Мерили Кемп. Она и так-то неуклюжа, да еще напилась, вот и свалилась с лестницы. Наверно, он и правда так думал. Мог бы показать лестницу, с которой она упала, ведь я стоял на ступеньках. Но нет. Достаточно просто упомянуть, что она упала с лестницы, и все. Какая разница, с какой?
Продолжая говорить о Мерили, он больше не называл ее по имени. Просто говорил «женщина».
— Женщина ни за что не признает себя виноватой. Чем бы она себе ни повредила, она не успокоится, пока не найдет мужчину, на которого можно все свалить. Правда?
— Правда, — сказал я.
— И обязательно, что ни скажи, примет на свой счет, — добавил он. — Вовсе к ней не обращаешься, даже не знаешь, что она в комнате, а все равно она считает, что ты ее непременно хочешь задеть. Замечал?
— Да, сэр. Когда я слушал его, мне и впрямь казалось, что я и сам замечал такое раньше.
— Постоянно вбивают себе в голову, что им лучше тебя известно, как тебе поступить, — говорит он. — Гнать их надо подальше, а то все перепортят! У них свои дела, у нас свои. Только мы же никогда не вмешиваемся в их дела, а они вечно суют нос в наши! Хочешь, дам хороший совет?
— Да, сэр.
— Никогда не имей дело с женщиной, которая предпочла бы быть мужчиной. Такая никогда не будет делать то, что положено делать женщине, а значит, ты погрязнешь во всех делах, и мужских и женских. Понял?
— Да,сэр, понял.
Он говорил, что женщина ничего не может добиться ни в искусстве, ни в науке, или в политике, или промышленности, потому что ее основное дело — рожать детей, помогать мужу и вести хозяйство. Предложил мне, если не верю, назвать десять женщин, добившихся успеха хоть в чем-нибудь, кроме домашнего хозяйства.
Теперь, думаю, я бы назвал, но тогда мне пришла в голову только Святая Ионна д Арк.
— Жанна д Арк! — воскликнул он. — Так она же гермафродит!
18
Не знаю, к месту или не к месту то, что я хочу рассказать, может, совсем не к месту. Это, конечно, самое незначительное примечание к истории абстрактного экспрессионизма. И все же.
Кухарка, неохотно покормившая меня первым нью-йоркским ужином и бормотавшая все время «что же потом? что же потом?», умерла через две недели после моего появления. Это и оказалось «потом»: свалилась замертво в аптеке на Тертл-бэй, всего в двух кварталах от дома.