Синяя борода
Шрифт:
— Слава Богу, — сказал я.
Думаю, она уже тогда не сомневалась, что до утра так или иначе в этот картофельный амбар, черт возьми, проникнет.
— Я только прошу вас нарисовать мне что-нибудь.
— Нарисовать?
— Вы очень скромны, — сказала она, — уж до того скромны, что, если верить вам, ни на что не способны.
— Кроме маскировки, — уточнил я. — Вы забываете о маскировке. А я удостоен благодарности в президентском приказе, потому что мой взвод по этой части не знал себе равных.
— Ну, хорошо, — сказала она, — кроме маскировки.
— Маскировали
— Вот выдумщик!
— Сегодня у нас торжественный вечер, поэтому будут одни выдумки. На торжественных вечерах так положено.
— Значит, хотите, чтобы я уехала домой в Балтимор, зная о вас только массу всяких выдумок, а не то, что было на самом деле?
— Все, что на самом деле было, вы, я думаю, давно уже выяснили, ведь у вас выдающиеся исследовательские способности, — сказал я. — Сейчас просто торжественный вечер.
— Но я так и не знаю, умеете вы рисовать или нет.
— Об этом не беспокойтесь, — ответил я.
— Послушать вас — это краеугольный камень вашей жизни. Это и маскировка. У вас ничего не вышло с коммерческими рисунками, и с серьезной живописью тоже, и с семьей, потому что вы скверный муж и отец, а коллекция ваша образовалась, в общем-то, случайно. Но одним вы всегда гордились и гордитесь тем, что умеете рисовать.
— Да, вы правы, — сказал я. — Я не очень это осознавал, но теперь, когда вы сказали об этом, понял — да, это правда.
— Тогда докажите.
— Особенно хвастаться нечем. Я не Альбрехт Дюрер. Хотя, конечно, рисую лучше вас, и Шлезингера, и кухарки — кстати, и Поллока, а также Терри Китчена. Я с этим родился, но мое дарование — не Бог весть что, если сравнивать меня с великими рисовальщиками прошлого. Моими рисунками восторгались в начальной, а потом и в средней школе в Сан-Игнасио, Калифорния. Живи я десять тысяч лет назад, наверняка ими бы восторгались обитатели пещеры Ласко во Франции, чьи понятия об искусстве живописи, должно быть, находились на том же уровне, что и у обитателей Сан-Игнасио.
— Если ваша книга выйдет, нужно будет включить хоть одну иллюстрацию в доказательство, что вы умеете рисовать. Читатели будут на этом настаивать.
— Мне их жаль, — сказал я. — И самое ужасное для такого старика, как я…
— Не такой уж вы старик, — перебила она.
— Совсем старик! И самое ужасное, что всю жизнь, с кем бы я ни общался,
— одни и те же разговоры. Шлезингер не верил, что я умею рисовать. Моя первая жена не верила, что я умею рисовать. Мою вторую жену, правда, это совершенно не интересовало. Для нее я был просто старый енот, которого она затащила в дом из амбара и сделала чем-то вроде собачки. Она любила животных независимо от того, умеют они рисовать или нет.
— Что вы ответили первой жене, когда она сказала, что вы не умеете рисовать? — спросила Цирцея Берман.
— Мы как раз переехали из города в Спрингс, где она не знала ни души. В доме еще не было центрального отопления, и я обогревал его, протапливал три печки — как когда-то мои предки. Наконец Дороти, смирившись с тем, что судьба связала ее с художником, попыталась хоть в чем-то разобраться и стала читать журналы по искусству. Она никогда не видела, как я рисую, потому что не рисовать, забыть все, что я знал об искусстве, казалось мне тогда магическим ключом к серьезной живописи. И вот Дороти сидит на кухне прямо перед печью — тепло почему-то уходило в дымоход, а не шло в дом — и читает статью итальянского скульптора о картинах абстрактных экспрессионистов, впервые выставленных на большой европейской выставке — Венецианской биеннале 1950 года, того самого, когда произошло наше воссоединение с Мерили.
— А ваши картины там выставлялись? — спросила Цирцея.
— Нет. Выставлялись только Горки, Поллок и де Конинг. Итальянский скульптор, выдающийся, а сейчас прочно забытый, так написал про то, чем мы, по нашему ощущению, занимались: «Замечательные эти американцы. Бросаются в воду, не научившись плавать». Имелось в виду, что мы не умеем рисовать.
Дороти тут же это подхватила. Хотела обидеть меня побольней, ведь я ее тоже обижал, и говорит: «Вот именно! Ты и твои приятели потому так и пишете, что нарисовать по-настоящему ничего не можете, даже если очень нужно».
Я не стал спорить. Схватил зеленый карандаш, которым она записывала, что необходимо переделать в доме и снаружи, и на стене кухни нарисовал портреты наших мальчиков, спавших около печки в гостиной. Только головки — в натуральную величину. Даже не заглянул в гостиную, чтобы сначала на них посмотреть. Стены в кухне были обшиты новыми листами сухой штукатурки, я гвоздями прибил их поверх потрескавшейся старой. Еще не успел заделать стыки между листами. Так, кстати, и не заделал.
Дороти была ошеломлена. Сказала: «Почему ты все время этим не занимаешься?»
И я ответил, первый раз крепко выругавшись в ее присутствии, хотя до того, как бы мы ни ссорились, не ругался:
— Слишком просто, на хер мне это надо.
— Значит, стыки между листами так потом и не заделали? — спросила миссис Берман.
— Только женщину это может интересовать, — сказал я. — Отвечу с мужской прямотой: нет, не заделал.
— А с портретами что? Закрасили краской?
— Нет, — ответил я. — Шесть лет они оставались на листах. Но однажды днем я пришел в подпитии домой и обнаружил, что исчезли жена, дети, портреты, а оставлена только записка, в которой Дороти писала, что они исчезли навеки. Портреты она вырезала и взяла с собой. Две здоровенные дыры вместо них остались, вот и все.
— Должно быть, плохо вам было, — сказала миссис Берман.
— Да. За несколько недель до этого покончили с собой Поллок и Китчен, а мои картины начали осыпаться. И когда я увидел в пустом доме эти две квадратные дыры… — Я остановился и замолчал. Потом сказал: — Ладно, неважно.
— Договорите, Рабо, — попросила она.
— Никогда такого не ощущал, наверное, и не придется, но был близок к тому, что ощутил мой отец, молодой учитель, обнаружив, что из всей деревни он один уцелел после резни.