Синяя борода
Шрифт:
На лекциях по истории искусства им показывали слайды выдающихся картин, и два слайда были — «Виндзорская синяя 17» до и после того, как она осыпалась.
— Это ваш преподаватель ее выбрал? — спросил я.
— Хотел немножко оживить свой курс. Уж очень он был серьезный.
— Так нужны вам эти холсты? — спросила она. Я молчал, и она начала кричать в трубку:
— Алло? Слышите меня?
— Простите, — сказал я. — Вам кажется, должно быть, что это вопрос простой, но мне сложно вам ответить. Словно ни с того ни с сего прямо с неба позвонили и осведомились, взрослый я или еще ребенок.
Если такие безобидные вещи, как прямоугольники натянутых
— Ну, так я жду вашего ответа.
— Сам бы хотел поскорей его услышать, — сказал я. Холсты мне не нужны, так я, во всяком случае, тогда думал. Писать снова я и правда не собирался. Конечно, проблем с их хранением не было, ведь в картофельном амбаре полно места. Но смогу ли я спокойно спать, если вещественные доказательства моих самых горьких неудач все время будут тут, рядом? Надеялся, что смогу.
И слышу в конце концов, как говорю:
— Пожалуйста, не выбрасывайте их. Сейчас позвоню в контору «Все для дома. Хранение и доставка» и попрошу взять холсты как можно скорее. Простите, как вас зовут, чтобы контора могла вас найти?
А она говорит:
— Мона Лиза Триппингем.
Когда ДЖЕФФ повесила «Виндзорскую синюю 17» в своем холле и раструбила, что это старейшая компания — и не только на уровне последних достижений технологии, но и искусства, рекламные агенты компании делали упор на то, что «Виндзорская синяя 17» — картина совершенно необычная по размерам: если не самая большая в мире, то уж в Нью-Йорке — несомненно. Но было несколько фресок в городе, и Бог знает сколько еще в мире, которые по размеру значительно превосходили пятьсот двенадцать квадратных футов моей «Виндзорской».
Этим рекламным агентам хотелось думать, что у них самая большая картина, написанная на полотне, хотя на самом деле она состояла из восьми отдельных полотен, соединенных сзади скобами вроде заглавной буквы «С». К тому же оказалось, что в городском музее Нью-Йорка есть три полотна, сшитых вместе, каждое из которых имеет ту же высоту как и мое, но втрое длиннее! Это любопытное произведение — одна из первых попыток создать что-то вроде кино, так как оба конца полотна прикреплялись к вращающимся цилиндрам. Его перематывали с одного цилиндра на другой. И зрители всегда видели только небольшую часть картины. На этих лентах, напоминавших о Бромбдингнеге [9] были горы, реки, девственные леса, бескрайние луга, на которых паслись бизоны, и пустыни, где стоит наклониться — и подбирай бриллианты, рубины, золотые слитки. Там изображались Соединенные Штаты Америки.
9
Дж. Свифт. «Путешествия Гулливера».
В старые времена с такими движущимися картинами ездили по Северной Европе лекторы. Их помощники постепенно перематывали картину, а они убеждали всех способных и честолюбивых покинуть выдоенную старушку Европу и застолбить красивые и богатые владения в Земле Обетованной, которые ничего не стоит получить, только попроси.
И зачем настоящему мужчине сидеть дома, когда самое время грабить девственный континент?
Я очистил восемь полотен от всех следов вероломной Сатин— Дура-Люкс, перетянул и загрунтовал их заново и установил в амбаре, где они сияли белизной в своей возрожденной девственности, как до превращения в «Виндзорскую синюю 17».
Жене я объяснил, что это эксцентричное творение есть акт изгнания несчастливого прошлого, символического возмещения ущерба, причиненного себе и другим за время недолгой карьеры художника. И было еще одно обстоятельство, требовавшее объяснить словами то, что словами объяснить нельзя: как и почему картина вообще появилась на свет.
Узкий, вытянутый амбар, которому сто лет, являлся такой же органической частью моей картины, как вся эта белизна, белизна, белизна.
Мощные прожекторы, свисающие на цепях с потолка, тоже были ее частью, выплескивая мегаватты энергии на это белое пространство, делая его до того белым, что и представить себе невозможно. Я установил эти искусственные солнца, когда получил заказ на «Виндзорскую синюю 17».
— Что ты собираешься делать с этим дальше? — спросила покойная Эдит.
— Картина готова, — сказал я.
— Ты ее подпишешь?
— Это ее только испортит. Даже мушиное пятнышко ее испортит.
— У нее есть название? — спросила Эдит.
— Да, — сказал я и тут же придумал название, такое же длинное, как Пол Шлезингер — своей книге об успешных революциях: «Я старался, но не вышло, и тогда все очистил, а теперь вы попробуйте».
Я думал о собственной смерти и о том, что скажут обо мне, когда меня не будет. И тогда я впервые запер амбар, но только на один засов и замок. Как мой отец и большинство мужей, я думал, что умру раньше Эдит. Движимый чувством жалости к себе, я составил для нее причудливую инструкцию, что сделать сразу после моих похорон.
— Поминки устрой в амбаре, и когда тебя спросят, что это там такое белое-белое, скажи, что это последний холст твоего мужа, хоть он и пустой. А потом дай название.
Но первой, всего два месяца спустя, умерла она. Остановилось сердце, и она упала на клумбу.
— Боли не было, — сказал доктор.
На ее похоронах, в полдень на кладбище Грин-Ривер, стоя у разверстой ямы всего в несколько ярдах от могил двух других мушкетеров — Джексона Поллока и Терри Китчена, я отчетливо, как никогда в жизни, видел свободные, вырвавшиеся из плена непредсказуемой плоти человеческие души. Прямоугольная дыра в земле, а вокруг нее стоят чистые и невинные неоновые трубки.
Что это было? Сумасшествие? Конечно.
Поминки мы устроили в миле отсюда, в доме ее подруги.
Муж не присутствовал!
И он не вернулся в дом, где жил так уютно и бесцельно и где его любили без всяких на то причин треть прожитой им жизни и почти четверть двадцатого века.
Он пошел в амбар, отпер раздвигающиеся двери, включил прожекторы. И стал рассматривать все это белое, белое.
Потом сел в свои «мерседес» и поехал в хозяйственный магазин в Ист-Хемптоне, где продавались вещи, необходимые художнику. Я купил все, что только может пожелать художник, кроме того ингредиента, который ему нужно внести самому, — души, души, души.
Продавец недавно появился в Хемптоне и не знал, кто я такой. Перед ним стоял безымянный старик в рубашке, галстуке и костюме, сделанном на заказ Изей Финкельштейном, старик с повязкой на глазу. Циклоп находился в состоянии крайнего возбуждения.
— Вы художник, сэр? — спросил продавец. Ему было лет двадцать. Он еще не родился, когда я навсегда покончил с живописью, не писал больше никаких картин.
Уходя, я сказал ему всего одно слово: «Возрождаюсь».
Слуги покинули дом. Я снова превратился в дикого старого енота, который все свое время проводит в амбаре или около амбара. Скользящие двери держал прикрытыми, чтобы никто не видел, что я делаю. А делал я это шесть месяцев!