Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
Вскоре Халика перевели в бригаду Аинареджепа, которая готовила к посеву вспаханные пары вокруг старого тутовника. А потом из всей бригады здесь оставили всего пять человек — троих стариков да Халика с Огульдженнет. Во время обеденного перерыва старики кипятили себе чаи в закопчённом кумгане на костре. Пришлось и Халику принести из дома такой же кумган. И, конечно, в первый же день они кипятили чай вдвоём с Огульдженнет, под старым тутовником, где так хорошо было отдыхать после многочасового изнурительного труда.
Когда в перерыве оба принялись за чаепитие, Халик о чём-то попросил
— Ты… не говори мне так. Зови просто по имени. Ладно?
Халик покраснел, кротко глянул на неё загоревшимися глазами, тотчас опустил их. Выдавил с трудом:
— Ладно… Огульдженнет…
Они молча завтракали, выпили уже целый кумган чаю. Время ещё оставалось, из припасов тоже не всё было съедено, и Халик попросил:
— Подбрось колючки в костёр, пожалуйста. Я воды зачерпну, ещё вскипячу чаю.
— Халик… — Огульдженнет вдруг поднялась с кумганом в руке. — Я тебе… всю жизнь готова кипятить чай… И варить…. Ты понимаешь? Я с тобой…
Он тоже поднялся, молча взял её за руку. Так стояли они долго, боясь глянуть в глаза друг другу. Потом Халик неловкими дрожащими руками притянул голову Огульдженнет, поцеловал. Сперва в щеку. Потом в губы, горячие, как раскалённые уголья.
Они не видели и не слышали ничего вокруг. Не заметили, что к ним торопливым шагом, всё в тех же сапогах, вытертых и порыжелых, приближается бригадир Аннареджеп. Он шёл, сперва ничего не замечая, потом глянул пристальнее и опешил, встал, будто вкопанный. Покачал головой, хотел что-то сказать, но не решился, махнул рукой и круто повернулся, зашагал обратно. Но не один, видимо, бригадир видел это.
И поползли по селу слухи. Люди рассуждали по-разному. Одни говорили:
— Умер муж, жена свободна. Об этом и поговорка народная гласит. Правильно поступает Огульдженнет.
Другие, напротив, осуждали её. Проходя по улице, Огульдженнет чувствовала их взгляды спиной и затылком и слышала их ядовитый шепоток:
— Распутница… Бесстыжая…
Негодовала, бушевала злая Оразгюль. Не знал покоя в эти дни Атак.
— И тебе не стыдно бывать среди людей? Ждёшь, пока кто-нибудь у тебя на глазах возьмёт в жёны жену твоего брата? — с язвительной ухмылочкой говорила Оразгюль. — Что ж, дождёшься. Поверь моему слову, дождёшься.
Беспокоили, разумеется, эти слухи Хайдара-ага и Боссан-эдже.
Но ни старики, ни Атак, ни даже Оразгюль не могли ничего сказать Огульдженнет. Но каждый из них, конечно, думал, переживал.
— Эх-х, — протянул Хайдар-ага как-то, когда они остались вдвоём с женой. — Пришло одно несчастье в дом — жди второго. Проклятая война! Чопан погиб, и Огульдженнет уйдёт. Её ведь насильно не удержишь.
— Этого не может быть. Не покинет она нас, — не хотела верить всему происходящему Боссан-эдже. Порой она даже порывалась обо всём расспросить Огульдженнет. Но язык не поворачивался спрашивать у невестки, а не собирается ли она выходить замуж. Вот поэтому-то и молчали старики, ожидая, когда она сама об этом заговорит.
«Вот тогда и придумаем что-нибудь», — решили они. Но что именно придумают, никто из них не знал.
Огульдженнет
— Да, — решила она в конце концов, — нужно уйти. Зачем обманывать себя и других.
Но Халик продолжал оттягивать время. Нет, он не отказывал. Он обещал, откладывал со дня на день их помолвку, просил подождать ещё немного, но однажды…
В тот день Огульдженнет проснулась раньше обычного. Утро выдалось погожее, свежее. Огульдженнет чувствовала себя легко. Казалось, во всём мире вот так же, как за окном, светло, уютно и тихо. Умывшись, она причесалась и стала рассматривать себя в зеркало.
Стройная, высокая, совсем ещё молодая женщина. Её упругие, ещё не утратившие своей девичьей свежести груди выпирали из-под тонкого платья, норовя прорвать его. Большие, словно пиалы, глаза излучали свет. Щёки были покрыты густым румянцем. Она улыбнулась, радуясь своему здоровью, молодости и красоте. И вдруг увидела отражавшийся в зеркале портрет Чопана. Казалось, что он следит за каждым её движением. Улыбка исчезла с её лица. Огульдженнет стало как-то вдруг грустно и как-то не по себе.
Она сняла со стены портрет и, держа в руках, долго смотрела в застывшие глаза Чопана. Смотрела до тех пор, пока взор её не подёрнули неизвестно откуда взявшиеся слёзы. Наконец, тихо прошептав «прощай», она спрятала портрет в шкаф.
Накануне Халик сказал Огульдженнет:
— Завтра встретимся на полевом стане, поговорим. И завтра же вечером я заберу тебя к себе.
Вот почему она прощалась с портретом Чопана.
Огульдженнет вытерла слёзы, ещё раз взглянула на своё отражение в зеркале, потом, окинув взглядом комнату, подошла к аккуратно сложенной стопке одеял, тронула её. Уронив голову на грудь, Огульдженнет погрузилась в раздумье.
— Ничего мне не надо, — заговорила она сама с собой. — Возьму только смену белья.
Открыв шкаф, она отобрала всё, что нужно, связала в узелок и заложила его между одеялами.
— Вечером возьму и уйду, — твёрдо решила она.
Огульдженнет улыбнулась, но тут же печаль вновь коснулась её сердца, и она тяжело вздохнула.
— Ой, а как я буду прощаться со стариками. Может быть, лучше уйти молча?
И её словно кипятком обдали. Лицо Огульдженнет охватил жар. Перед её взором предстали свёкор и свекровь. Ей послышалось даже, что они со слезами на глазах говорят: «Милая Огульдженнет, доченька, не покидай нас. Разве плохо тебе с нами? Чем мы обидели тебя, не угодили?».
— Что это со мною? — спохватилась Огульдженнет. — Так чего доброго и с ума сойти можно.
Она поставила на печь тунчу с водой и решила:
— Пока вскипит чай, успею к старикам сходить. Скажу им, что ухожу.
Она шагнула было к двери, но… Вошёл Атак. На нём не было лица. Он дрожал от негодования и не мог выговорить ни слова.
В первое мгновение Огульдженнет растерялась. Её охватила дрожь. Она замерла, не решаясь поднять головы.
— Огульдженнет, — сквозь зубы процедил Атак. — Тебе известно, о чём говорит всё село? Может быть ты объяснишь всё это?