Сижу на нарах...

Горбовский Глеб Яковлевич

Самолетиком дряхлым рокочешь,

надрываешься, точно пахарь…

Вроде, сгнил человек, а – хочет!

Голова уже, как папаха, –

вся чужая, вся меховая,

еле-еле… едва живая.

Отчего мои перегрузки?

Оттого, что живу по-русски.

17 ноября 1963, Москва, Внуково

Дым

Посвящается И. С. Тургеневу

Не дымок растаял на рассвете, –

улетучились

жена и дети.

Покрупнели щели на полу.

Угнездился таракан в углу.

Хорошо, что не было пока

не шестидесяти – сорока.

Хорошо, что водки было много.

Дым друзей клубился у порога.

1969

«Отпусти меня, боль, отпусти…»

Отпусти меня, боль, отпусти.

Есть у пьяниц пароль: не грусти!

Не грусти, моя свет-красота,

ты всегда настоящая, та.

Ты прости мне проделки мои.

Отпусти меня жить в соловьи.

Буду тихо любить, как светить.

Подзаборной кончине – не быть.

Отпусти меня в обморок вьюг,

в сердце друга, как будто – на юг.

Отпустила вселенская боль:

окунулась душа в алкоголь.

1963

Одоленцы

(зеленые бесенята)

Мне показалось: позвонили!

Я вышел в ночь. За дверью пусто.

То одоленцы поманили…

И я пошел за ними шустро.

Осиротей моя семейка,

заплачьте, розовые дети!

Бульвар, холодная скамейка.

Осенний сексуальный ветер.

Я вновь покинул чистых комнат

геометрическую скуку.

Мне эта ветреность знакома.

Ее постиг я, как науку.

Любовь, разлука… Их немало

у жизни – одоленцев шалых.

А в чистом поле Русь дремала

на белоснежных покрывалах.

1966

«Зеленые лица сосудов…»

Зеленые лица сосудов,

одетых с утра в пиджаки,

не чуют ни чуда, ни зуда,

когда им читаешь стихи.

…Писать для порожних бутылок

и ждать, притаившись, как плут,

когда – об коньячный затылок

тебя самого разнесут!

1973, Секешфехервар

В подвальчике

В. Бахтину

Это плачет дождь, и только, –

по тебе или по мне.

Металлические столики

в нечаянном вине.

Это розовый комарик

набухает на виске.

Это бегает сударик

с полотенцем на руке.

На лице твоем порода

чуть наметила скулу…

Это плачет непогода,

слезы льются по стеклу.

Нас никто не замечает,

кроме Бога… Ты не плачь.

А головушкой качает

дядя Коля. Он – стукач.

1961–1991

Домино

Там играют в домино

резво, дымно, бесполезно.

Тетка сплюнула в окно,

так как все в нее не влезло.

Потому что студень был

так хорош и уникален,

что в подъезде пес завыл,

весь окурками завален.

Кастаньеты домино –

пульс безбожного столетья!

Тетка выпала в окно.

Постарели за ночь дети.

Дети. Дяди. Домино.

И, как бел-туман, вино…

1963

Праздник

Мертвых елок на помойке

рассыпаются тела.

Стихли знойные попойки,

снедь слиняла со стола.

Баба хмурая, как буря,

что прошла над городком,

на крыльце стоит и курит,

посыпая матерком.

Нищих нет. У павильона,

запихав бутыль в штаны,

на снегу уснул гулёна

в ожидании весны.

Воробей над ним поплакал,

капнув белым на треух.

Подошла, зевнув, собака,

проворчала: «Вот лопух…»

Участковый дядя Коля

прочитал пивцу мораль:

«Замерзай, но выйди в поле

за черту! Задвинься вдаль!

Не тревожь народ, скотина,

под святое Рождество!»

…Новогодние картинки.

Праздник. Только и всего.

1969

«Ведро вина, бок 'o бок кружки…»

Ведро вина, бок 'o бок кружки.

Дружки гуляют и подружки.

В углу кого-то вяло режут.

Окольцевал иных – картёж.

Сверкают зубы. Блещет нож.

И все загадочней и реже

смеется наша молодежь.

1962

«Ночью в пьяный Институт…»

Ночью в пьяный Институт

хваты – дурочку ведут.

Прислонились с двух боков

двое старых мудаков.

И ведут в огромный мир,

как в общественный сортир.

Шепчет девочка слова:

«Мама, мама, ты права…

Мама, мама, я пропала! –

Меня любит, кто попало».

Вдруг навстречу из-за тына

появляется детина.

Двух вонючих чудаков –

лоб об лоб – и был таков.

Взял девчонку на буксир

и ведет в загробный мир:

он ведет ее туда,

куда не ходят поезда,

где течет назад вода,

где растут в себя цветы,

куда не вхожи я и ты.

1991

«Хожу по престижным квартирам…»