Сижу на нарах...
Шрифт:
белобрысый на это ответил: «Козел!»
А в пивной становилось заметно тесней.
Был один из семи нумерованных дней.
Неустанно скулила несчастная дверь.
И сказал чернобровый: «А ты ей – не верь!»
На столах заунывно звенело стекло.
Белой пеной, как снегом, столы замело.
И сказал белобрысый: «Уеду на юг!»
А в ответ чернобровый: «Уедешь – каюк!»
Выходя из пивной, озираясь на свет,
два бандита сказали друг другу: «Привет!»
Белобрысый,
И безжалостно их повязала Че-Ка.
1960-е
«В тишине шуршала мышь…»
В тишине шуршала мышь.
Хан чесался. Тохтамыш.
Хан чесался потому,
что неможилось ему.
А неможилось ему,
потому что съел хурму
слишком свежую, пожалуй, –
хан не ел товар лежалый.
На лице его печаль,
как кисейная вуаль.
Говорит ему один:
– Не печалься, господин.
Финик съешь, откушай фигу.
Поспособствуй ханству, игу, –
наше иго – это ж благо!
То ли будет в век ГУЛАГа.
…Ночь пришла. Советник скис.
Тохтамыш испил кумыс.
На носу сидела вошь, –
на, понюхай и положь.
1992
«Удивительное дело…»
Удивительное дело,
до чего капризно тело:
то понос его прохватит,
то надуется гнойник
где-нибудь внизу и сзади,
то, глядишь, запор возник.
Хрустнет кость, лишай стригучий
заведется на башке,
то закружишься в падучей,
лопнет жилка на виске.
…Ускоряясь, мчится тело,
в землю-матушку спеша.
И, смотря на это дело,
думу думает душа.
1960-е
«Мы сидели чинно в парке…»
Мы сидели чинно в парке,
ели пряники, молчали.
Пароход шипел и харкал
ниже парка – на причале.
Кто-то ерзал на гармошке
упоительно и тошно.
На деревьях пели кошки
одиноко и тревожно.
А на пристани у кассы
мы расстались, как на сцене.
Ели пряники напрасно –
без идеи и без цели.
Пароход затем отчалил,
увозя твою прическу.
Я остался на причале –
молодой и трезвый в доску!
1957
В общежитии
Сосед приходит и садится на кровать,
и начинает сразу яростно зевать.
Четыре гаврика играют в домино.
«А за окном, – поют, – совсем уже темно!»
Два местных франта собираются на пляс.
Заочник Вася в математике погряз.
Приходит пьяненький, ложится на кровать
и начинает потихоньку завывать.
Один игрок сказал другому: «Эх ты, брат!»
Одели франты свой торжественный наряд.
Другой игрок сказал, подумав: «Эх ты, друг!»
И оторвал заочник голову от рук.
…В окне действительно становится темно.
Друзья все медленней играют в домино.
Приходит пьяненький, ныряет под кровать
и начинает тихо-мирно горевать.
1960-е
«Ребенок вымочил усы…»
Ребенок вымочил усы
на дождесеющей погоде…
И две ладони, как весы, –
как балансировали вроде.
Ребенок жалобно икал,
Он тонок был и хил, и гнулся.
Он сорок лет себя искал
и, не найдя, назад вернулся.
Стоит в осеннем мандраже,
дрожит, поддерживая брюки.
И не берут его уже
ни на руки, ни на поруки.
И никому до пьяных глаз
ни дела нет, ни интереса.
А век возносит к звездам нас,
голубоватый от прогресса!
1957
«Не хороший я, не плохой…»
Не хороший я, не плохой, –
просто был в этот вечер пьян…
Потерял меня пароход,
обронил меня в океан.
Окунулся я и смотрю:
спит зеленая тишина.
На полотнищах моих брюк
рыба светится, как луна.
В волосах сидит существо,
молча лапками шебаршит.
Из друзей моих – никого,
хоть бы жалостный какой жид.
Ни ларька вокруг, ни столба,
дно заросшее – нет пути.
Значит, всплыть уже – не судьба?
Значит, пропадом пропади?
…Пусть воды вокруг – толщина,
лишь бы, Господи, тишина,
тишина вокруг и покой…
Изумительный я какой.
1957
«Я, конечно, счастливее вас…»
Я, конечно, счастливее вас.
Не верите? Но это так.
У меня бельмо поразило глаз,
но у меня – не рак.
Меня жена разлюбила, но –
не ее сестра.
Мои стихи, говорят, говно,
но так говорили вчера.
И, если я не красив с лица, –
милей меня кенгуру…
Итак, материя не имеет конца,
а я возьму и помру.
1960-е
«А есть еще такая версия…»
А есть еще такая версия, –
что лучше уж – ходить по лезвию
в обнимку с Нинкой и Егоркою –
пить беспробудно с ними горькую,
чем возлежать на самомнении