Сказание о флотоводце
Шрифт:
Было за полдень, когда он снова появился на бастионе.
К Малахову на взмыленных лошадях неторопливо везли громадные бревна для укрытий.
Левашов не удержался, вздохнув:
– Какое богатство, ваше превосходительство!
– А вам жаль!
– с деланным удивлением отозвался адмирал.
– Ну да вы ведь жалостливы!..
В эту минуту оглушающий залп потряс воздух и разорвал нависший над землей утренний туман. Стало совсем светло, словно солнце стремительно поднялось ввысь над горами, вихрь щебня, песка и обломков дерева отчетливо, как самум в пустыне, возник за ближним холмом.
– Началось, - кто-то сказал около Нахимова.
Адмирал поглядел в ту сторону, куда падали ядра. Он пристально следил за канонирами, подбежавшими к орудиям, словно по их поведению судил сейчас о подготовленности и к бою всего бастиона. Он следил за ними не отрываясь, и можно было подумать, что заранее выбрал для своих наблюдений этих людей и не замечает происходящее вокруг. Уже не было возле него унтера Погорельского, и мелькнула у стен хрупкая, стройная фигурка Левашова. В действительности адмирал все успел охватить взглядом: сколь быстро встали на своих постах офицеры и какой помехой оказались оставленные во дворе бастиона телеги. Три комендора, прильнувшие сейчас к орудию, явно радовали адмирала: они действовали с уверенностью, привитой службою на корабле, и это было сейчас для Нахимова главным.
– Бьют по четвертому бастиону, по южной окраине, - запыхавшись доложил, подбежав к Нахимову, адъютант.
Павел Степанович перевел на него взгляд и тихо ответил:
– Знаю, сейчас туда пойдете со мной... Ждите.
Нахимов не пожелал сменить парадного сюртука своего с эполетами, в руке держал подзорную трубу и мог быть легко узнан кем-нибудь из неприятельских стрелков. Нахимов адмирал на корабле - адъютант спокойнее относился бы к этому обстоятельству и яснее представлял бы свои задачи при Нахимове, но сейчас он несколько робел и сам томился своей робостью. Он мог только ждать его приказаний.
Севастополь отвечал из всех своих ста двадцати орудий, стоявших сейчас на батареях и бастионах, но адъютант терялся в определении, кто и откуда ведет огонь. И долго ли будет идти бой!
Корабли стояли на определенной им заранее позиции, против неприятельских, и каждый вел огонь по зримой и открытой цели, один против другого, здесь же незримость самого боя тревожила адъютанта. Он был рад, когда Нахимов приказал привести лошадей. Добравшись вместе с Нахимовым до четвертого бастиона, адъютант понял, что сегодняшний бой будет долгим и пока обе стороны ведут только пристрелку по укреплениям, и от того, как быстро сумеют моряки нащупать и подавить батареи врага, зависит исход сегодняшнего поединка и начало завтрашнего... Он заметил, как преобразился Нахимов, превратившись из строгого наблюдателя в главного артиллериста, ведающего огнем всех пунктов обороны. То и дело он посылал теперь офицеров с приказаниями, куда направить огонь. Батареи французов на Рудольфовой горе и англичан на Зеленой, на двух главных высотах, занятых сейчас врагами, уже как бы стали для него теми же самыми кораблями на море.
Пороховой дым застилал землю туманом, и языки огня, рвущиеся из пушечных жерл, выделялись как красное на белом. Палили корабли и бастионы. Рвались снаряды на улицах, выворачивая камни мостовых и ломая крыши домов. Деревья взлетали, вырванные с корнями, над невидным в пороховом дыму скопищем людей. Оглушенные санитары ползали возле разбитых лафетов, подбирая раненых. Полыхали ближние к берегу дома, и матросские жены тушили их, разламывая топорами и сбрасывая в море горящие бревна. Ведра с водой передавались детьми, вдоль улицы. И над всем этим, организуя сопротивление, властвовала воля человека, появлявшегося верхом то на улице, то на бастионе. Пригнувшись к шее коня, человек этот в обгорелом сюртуке с эполетами, потерявшими блеск, в фуражке с низко надвинутым козырьком боялся одного: как бы не ослабить огонь по неприятелю, не сдать позиций, с которых бьют по нему моряки без суеты и страха. Черный от копоти, вытирая потный лоб таким же черным платком, адмирал кричал сквозь пушечный гул адъютанту:
– Скачите к Истомину на Малахов! Кажется, французские суда пытаются выйти из Камышовой бухты!..
Он не переставал думать о том, что могут предпринять сейчас адмиралы Гамелен и Кинглек, ведущие сюда соединенную союзную эскадру.
– Павел Степанович, вы ранены, - шепчет, не двигаясь с места, адъютант, заметив кровь на лице адмирала. И вынимает из своего кармана чистый платок.
– Завяжите лоб, ваше превосходительство и, ради бога, отъезжайте отсюда.
Адмирал, не слушая его, машинально прикладывает руку ко лбу и, почувствовав кровь, ворчливо отвечает:
– Неправда-с! Не ранен. Слишком мало... Пустяк. Спешите на Малахов, говорю вам.
Адъютант, подъезжая к Малахову, уже не видит земляного укрепления, в котором провел ночь адмирал. Укрытие разворочено ядрами, а на опустевшем дворе горит двуколка и гуляет огненный вихрь, перебрасываясь с места на место. То кипы пакли для фитилей разносит на ветру огонь, и некогда комендорам отбежать от амбразур и загасить огонь. Адъютант сечет саблей и направляет на горящие хлопья пакли коня. Конь шарахается, но, покорный всаднику, топчет их, и огонь глохнет под его подковами.
– Чугунка!
– кричит возле разрушенного укрытия приставленный сюда матрос. И адъютант следит за тем, как, свистя, летит куда-то в сторону черный шар, источающий теплоту, узнанный и потому менее страшный.
Адъютант спешивается, находит возле пушек контр-адмирала Истомина и силится передать ему приказание Нахимова. Голос его заглушается гулом выстрелов.
– Жарко у вас, ваше превосходительство, - кричит он Истомину, - ничего не слышно! Надо бы отойти!..
– Дело будничное... хуже будет в праздник, - отвечает, улыбаясь его неопытности, Истомин.
– Вы спокойнее, лейтенант, не сорвите голос! Нагнитесь, скажите на ухо.
Голос Истомина, зычный, бодрящий, звучит насмешливо. Отпуская адъютанта, Истомин просит, становясь на мгновение ласковым:
– Берегите Павла Степановича!
Бомбардировка Севастополя прекратилась лишь к вечеру. Неприятель не отважился в этот день на вылазку. Стало тихо, и в истомленной тишине пыльный закат тяжело ложился на остывавшую землю. Странно было видеть теперь овечью отару, которую с неизменной неторопливостью перегонял в этот час пастух вблизи прибрежных улиц, ставших за день неузнаваемыми. Уже не звали они к себе белизной домиков и кротким уютом крылечек. Через развалины тянулись траншеи, превращенные в этих местах во вторую оборонительную, пока еще бездействующую линию.
Город как бы отошел назад, а бастионы, выросшие на холмах, придвинулись к морю. Берег завалило щебнем, и сюда из города по незнакомым дымным дорогам потянулись женщины и старики. В одной из групп шла Левашова с дочерью и несла за плечами большую связку ивовых прутьев, похожую на вязанку хвороста. Дом Левашова сгорел, и, едва успев перенести к соседям уцелевшие вещи, женщины направились на бастион. Они шли, превозмогая усталость, молча, как люди, давно решившиеся на подвиг. И другие рядом с ними шли с той же поклажей и так же молча, устремив взгляд к морю. Но одна из женщин, татарка, ничем не приметная среди своих, была особенно грустна сейчас; она умела плести корзины и должна была научить остальных плести ивовые гробы. Все знали, что в городе было мало дерева, и "адъютант по мирским делам" еще неделю назад искал мастериц-корзинщиц. Титов нашел татарку, верную своему городу, и она шла сейчас на бастион со скорбной готовностью учить русских женщин скорбному своему делу.