Сказание о флотоводце
Шрифт:
Поздним вечером Нахимов, обходя бастионы, застал за этим занятием женщин и, ни о чем не спросив, прошел дальше. На земле возле полуразрушенных стен лежали в ряд убитые матросы, и тонкие языки свечей колебались на ветру у изголовий. Рядом заделывали пробоины, таскали на носилках камни. Работали размеренно и сурово, словно и этим ночным бдением исполняя свой долг перед павшими. Левашов встретил адмирала у входа в новый, только что вырытый блиндаж.
– Ну как вы, Сергей Иванович?-как всегда просто и участливо спросил Нахимов, не то напоминая об утреннем их разговоре, не то желая выведать, как провел отставной офицер первое свое боевое крещение на сухопутье. Довольны ли?
– Вся семья моя здесь, ваше превосходительство, - так же просто ответил распорядитель библиотеки.
– Привыкаю, не извольте сомневаться. "Довольным" буду, лишь свой долг выполнив!
И они заговорили о высоте укреплений, о землекопах и подвозке воды сюда так, словно ратная и будничная забота обо всем этом уже вошла в обиход войны, и оба они учились по-разному, но одному - науке сопротивления: один - отвечая за весь флот, другой - за возводимые им укрепления.
Прикорнув на стогу сена, чутко спал в эту ночь седенький Левашов, утешенный разговором с адмиралом. Сон, не отличимый от яви, преследовал Левашова: он видел дозорных, ночные учения ополченцев и вылазку пластунов, прозванных здесь из-за необычности их нарядов "пряничным войском". Чего не приходилось услышать за день об армии, уже давно вступившей в бой с врагом! Может быть, в полках такие же полные чудес рассказы ведутся о моряках? Левашов слышал во сне скрип телег в ковыльных степях, на дорогах, ведущих к Севастополю. Беженцы покидали город и увозили с собой раненых. Навстречу им мчаличь, тройки, н, сберегая силы, походным маршем под барабан шли гренадеры. Среди них Левашов видел своего сына... Старик хотел его окликнуть, броситься к нему, но кто-то мягко коснулся плеча Левашова, негромко сказал:
– Ваше высокородие, извольте к адмиралу... Левашов мгновенно вскочил и собирался шагнуть куда-то в темноту ночи, на голос, зовущий его к Нахимову. Но идти было некуда. Адмирал сидел вблизи Левашова у костра и что-то писал, подложив на колени большую толстую книгу, оказавшуюся, как вскоре заметил Левашов, сводом сигнальных корабельных правил. И то, что здесь, на суше, была эта книга, знакомая ему с юности, как старая библия в "щипках", пахнущая медом, почему-то взволновало Левашова. Адмирал поднял на него усталые, как всегда внимательно строгие, глаза и доверительно сказал:
– Сергей Иванович, вам надо идти в землю, вести подкоп. Известно мне, что французы давеча рыть начали... противу пятого бастиона. Встретить надо, взорвать. Газы пустить хотят. Газами нас травить, как крыс, из-под земли, понимаете ли? Сверху ветер может помешать да воздух развеет, вот и пытаются действовать из-под земли! Возьмите с собой несколько сербов.
Перед адмиралом, выстроившись, выжидательно стояла группа матросов, и Левашов догадался, что это те, которым предстоит вместе с ним идти "в землю". Один из них, бородатый, широкий в плечах, был легко ранен и держал лом обвязанной марлей рукой, словно жезл. Выше, над кострами, загораживая своей тенью, работали, складывая стеку, плотники и землекопы. Ручные тележки заполнили весь край холма, а мимо них куда-то бешеным аллюром неслись вдаль казаки, подняв красные, в отсветах огней, пики, - все как было только что во сне.
Часом позже Левашов входит с матросами в темный штрек шахты, вырытый в глубине кургана. Армейский обер-капитан Мельников близоруко щурится при свете ночника, сидя за ящиком, заменяющим стол.
"Обер-крот, - думает Левашов, - так его величать следует. И я им, "кротом", стану. Весело!"
– Будете в тринадцатом, - с каким-то удовольствием говорит капитан, взбодренный опасностью и не догадываясь о его мыслях.
– В тринадцати местах роем, где-нибудь выйдем к французам! Что вам еще сказать? Кухня общая, устав один - армейский. Выход по разрешению! Остальное он покажет.
Капитан кивает на усатого солдата, стоящего рядом, без рубахи, в каком-то черном балахоне, и быстро уходит. Вот она, ночь на бастионе!
Нахимову докладывают в этот день, что ополченцы из Смоленска все прибывают. И невдомек Павлу Степановичу, почему именно смоленскими оказываются в своем большинстве новоприбывшие ополченские роты. То ли город этот, стариннейший из городов российских, особо в ратном
деле способен и дворяне его не щадят своих людей на помощь государству, то ли случайно выпало Смоленску быть в ополченье первым? Не может он знать, что с его именем связано это скрещение себя смолянами. Немало ополченцев, незнающих, из какой они области, к какому уезду принадлежит поместье их барина, но, услышав, что Нахимов родом из Смоленска, не видят большей чести, как и себя выдать за смолян. Тогда уж не откажут их принять, а дознаваться никто не станет - ни паспортов, ни справок у них нет, и ничем ведь Смоленская губерния особенно не приметна, легко и соврать. Зато сразу будто определяешь себя в помыслах и делах, словно идешь под флагом полка, издавна известного в государстве; такие полки Фенагорейский, Измаильский и Смоленский!
Писаря же отмечают прибывших ополченцев тоже на свой лад, не обижая и здесь Павла Степановича. Спрашивают они усталых путников, ставших перед ними, опустив котомки, в длинную очередь:
– Из Смоленска небось?
– Как же, от Нахимова...
– А ты?
– К нему, оттуда же, кто о нем не слыхал....
– То-то, значит, и ты смоленский.
Поэтому, иной раз и в записи не обходится без писарского вмешательства и "откровения".
А дальше, при получении оружия в каптерках, фельдфебели выкликают:
– Смоленские! Становись первыми, потому с родины Павла Степановича...
И между собой говорят с важностью:
– Как в таком случае привилегию не оказать!
Хорошо быть смоленским!
10
Толки в народе о "новом Суворове", появившемся у русских, не без основания беспокоили капудан-пашу. Полиция сообщала ему. что на старом кладбище у могилы янычара Нура молящиеся кричали: "Да защитит аллах от клеветы и сплетен. Да убедится султан, что мы ничего не говорили о войне!" Капудан-паша понимал, что если возникает боязнь сплетен, а с нею и всяких разговоров
о войне, значит разговоры эти уже перешли свей предел. История жизни янычара Ибрагима Нура призывает к молчанию, и молебствия на могиле его всегда влекут за собой обет молчальничества и страх за свое слово... Начальник полиции, наверное, запугал живущих в Стамбуле гяуров карой за болтовню о Синопе; чуваши, некогда беглецы из России после хлебных бунтов, населяющие теперь один из дальних кварталов в городе, вдруг запросили разрешения на выезд в деревенскую местность и как бы не стали "обратниками"1. Некрасовские казаки наотрез отказываются воевать с русскими. И перед всеми ими, перед правоверными и гяурами, стоит возвеличенный в народном преданье образ этого янычара, одних устрашая мощью России, других радуя. О янычаре вспоминают повсюду, будто воскрес он и вновь ходит по селеньям, как в Персии вездесущий Молла Насреддин.
____________________________________________
1 Так называли беглецов из России, вновь бежавших вскоре в Россию.
Адольфус Слэд не преминул записать и сообщить английскому адмиралтейству все, что слышал об этом янычаре, повешенном в годы войны с Суворовым лишь за то, что слишком многое знал.
...-Изо всей армии Адойзл-Ахмета, защищавшей крепость Измаил, уцелел в те дни только Ибрагим Нура, янычар. Он спасся потому, что умел, стоя спиной к врагу, наносить удары необычайно гибкой, когда-то вывихнутой рукой. Когда окружали его, подходя сзади, он вырывался, нападал сам. Ночью, когда крепость пала, Ибрагим проскользнул в подземный ход и, пройдя его, оказался в пустынном поле. Он не верил в то, что аллах разрешит ему спастись одному, и в ожидании погони сел на мерзлую, запорошенную первым снегом землю. Синие шаровары его были в крови, из красного халата торчали лохмотья ваты, кривая сабля висела меж ног; бородатый, косорукий, с нелепо, высоким тюрбаном на маленькой голове, он не испытывал сейчас иных чувств, кроме смирения и доброты к людям.