Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Сестричка Алмагуль как-то подошла, спросила, по-тупясь:
— Братец, вы заболели?
«Весь народ, почитай, сейчас больной…»- подумал Аманлык.
На другой день он увидел охапку свежих прутьев, прислоненных к настенным камышовым циновкам. Что еще женщины надумали плести из ивняка? Жена вышла из дому. Аманлык осведомился у сестрички. Та ответила с затаенным упреком:
Невестка их принесла, братец милый.
— Зачем?
— Чтобы ты сек ее.;, когда будешь сердитый… Сердце и отойдет! Чтобы сердце у вас отошло, братец.
— Дурочки вы мои! — воскликнул Аманлык, улыбнувшись, наверное, впервые за последний месяц.
Вошла Акбидай, увидела, что муж улыбается, и просияла. Потом побледнела от решимости.
— Мой бек, ответишь, если я спрошу?
— Попробуй.
— Правда ли, что Маман-бий не вернется домой, потому что любит русских больше, чем свой народ?
— Откуда ты это взяла? Не стыдно тебе повторять такую ерунду?
Бек мой, почему же ты стонешь во сне, вздыхаешь, когда не спишь?
Аманлык с тоской оглядел свой убогий дом.
Две кошмы, чугунный котел… Единственное ценное — сундук с платьями — привезла Акбидай. Хорош молодой семьянин! А лучше ли старому? Вон Сейдулла Большой, первый человек при шейхе, и тоже — ни кола ни двора, как у Аманлыка. Скота нет, зато у очага — куча детей; старшие из них уже трудятся, хозяйство у шейха порядочное, а в порядочном хозяйстве всегда недостача рабочих рук. Чему радоваться бедняку?
Но всего хуже — одиночество, всего тяжелей — растерянность без Мамана.
Тогда Акбидай напомнила: обещались они проведать отца, Айгара-бия, — не пора ли? Аманлык встряхнулся: спасибо, жена, хорошо бы… Пошел тут же спроситься у Мурат-шейха, правда не особо надеясь получить согласие.
Шейх подмигнул ему с улыбкой холодноватой:
— Ты что такой, ни живой ни мертвый? Нелегка семейная жизнь? — Затем насупился:- Не обижаешь Ешнияз-ахуна? — И пригрозил строго:- Смотри там, как бы не стало у казахов одной семьей больше, у нас одной семьей меньше. Помни!
Однако же отпустил, выслушав горячее обещание Аманлыка — помнить.
Хотелось взять с собой сестричку Алмагуль, да втроем на тощей спине гунана не уедешь. Алмагуль осталась, кроткая, безропотная, лишь напоследок сказала, что пойдет жить, пока братец и невестушка будут в гостях, к сиротам; верховодил сиротами теперь Коротышка Бектемир, он не обидит.
Аманлыка толкнуло в самое сердце:
— Из своего дома? Почему, глупенькая? Там не так страшно…
— Кого же ты боишься?
— Шейха-отца, — ответила Алмагуль. И добавила поспешно:- Ты не беспокойся, к отцу-ахуну буду ходить с самого утра, делать что скажет, ты не беспокойся.
Аманлык молча понурился. Вся его семья служила ту же службу, что и он: посмотришь, жена ахуна еще спит, а Акбидай уже крутит ручную мельницу, толчет в ступе рис, Алмагуль тащит хворост, собирает щепки. Отслужив эту службу, делай, что твоей душе угодно. Вольно тебе наняться к кому-либо за харчи, вольно спать, голодать, но притом не проспать поутру и не тащить себе в ненасытный рот все, что попадется под руку в доме ахуна…
Айгара-бия любили за простоту. Он был не спесив, не кичлив. В юности рос с пастухами, ел с ними из одного котла и спал наравне с ними, летом — на соломе, зимой — под овчиной. Разбогатев после смерти скупого отца, он не забыл своих однокашников, и хотя не одарил всех скотом и не каждого женил, но и не держал впроголодь. Был совестлив, находил в душе силу решать споры по справедливости, не думая только о своей корысти, как иные хозяева, жадные до потери рассудка. Бии ему этого не прощали, зато любили все младшие, весь его род.
Дочку свою, единственную, назвал Акбидай, что значит Белая Пшеница, потому что она родилась на пшеничном поле. Мать ее в пору жатвы принесла в поле поесть, тут и начались у нее схватки. И было в семье заведено, как дочка подросла: выходить Акбидай первой в поле, жать и связывать первый пшеничный сноп.
В нынешнем году Айгара-бий также ожидал дочку к началу жатвы. И вот она приехала и поспела в самый раз… Отец не узнал ее и зятя, до того они отощали. Румяная, светловолосая (бывают и белокурые среди казахов), Акбидай почернела, как жареное зерно. Долговязый, чернявый Аманлык, напротив, пожелтел, как солома; помнится, когда жил с сиротами и ходил за подаяньем, он не был настолько костляв.
Мать пыталась отшутиться и тем утешить отца:
— И мы с тобой в первый год съели друг дружку. Айгара-бий подумал: «Маман не дал бы их в обиду». Радость, однако, была общей. Встречали молодых всем аулом. А поутру вышли с ними в пшеничное поле. Оно отливало золотом. Ветер катил по нему золотисто-сиреневые волны. Колосья с крупным зерном и долгими иглами висели шатром. Увидев эту красоту, Акбидай запела. Песня была горячая и нежная, как все песни о любви, и величавая, как гимн. Она благословляла новорожденный хлеб.
Белая пшеница, золотая, в серебряной короне… Грудь свою распахни. Зернами хлебными, как матери молоком, накорми-напои.
Одноаульцы дружно подхватили:
— Золотая… в серебряной короне… накорми… напои…
И словно окунулись жнецы в пшеничные волны. Работали увлеченно, весело. Песня разливалась по всему полю, и ветер тоже запел вместе с людьми. Пело и небо во все птичьи голоса. И казалось, что началась не страдная пора, а пора игрищ. Пот струился по медным от загара лицам и спинам, блаженный.
А вечером Аманлык и Акбидай увидели в ауле новую юрту с украшенной белыми кошмами макушкой. Заплакали, глядя на нее. Юрта была возведена для них, точно в день свадьбы. Аманлык нырнул под дверную кошму, ведя за руку Акбидай. Верить ли глазам? Кругом — кошмы, кошмы… Такой мягкой, уютной, заман чивой постели не было у них и в первую брачную ночь. Аманлык с нежностью обнял жену и рассказал о том, что воскресилось в памяти. Как раз на месте этой юрты стоял прежде камышовый сарай. В нем подвешивались мешки с творогом, когда скот пригоняли с пастбищ. В годы сиротского нищенства Аманлык с сестричкой Алмагуль неслышно-незримо, как»: ыши, забирались в сарай, засовывали в мешки руки по локти и убегали со всех ног, слизывая на бегу со своих рук незабываемо вкусный творог.