Сказка будет жить долго
Шрифт:
Окно было очень низко, с белыми деревянными ставнями. С наружной стороны стояли выпуклые решётки, но всё равно улицу было хорошо видно. Некоторые люди уже возвращались с парада. Все люди вообще были разными и непохожими. Иногда вообще проходили немолодые женщины с покрытой чёрной занавеской головой и, несмотря на праздник, целиком во всём чёрном. У себя в городе Аделаида таких не замечала.
– Бабуля! – позвала она негромко через комнату. – Почему столько тётей ходит в чёрном? А дяди не ходят?
– Потому, что они в трауре! Это когда кто-то близкий умирает, женщины носят траур.
– Куда они его носят, на парад?
– Не на парад! Траур – это горе, и человек в такой одежде ходит всегда и везде.
– Так у мужчин никто не умирает? Умирают близкие только у женщин?
– Не говори
– Почему?
– Потому, что они – мужчины!
– Только одни женщины всю жизнь одним цветом?! И им не разрешают его снять?
– Иногда всю жизнь! Они сами не хотят его снимать!
– ????
– Да отстань ты от меня, ради Бога! Сядь лучше, почитай что-нибудь!
Хорошо! – Аделаида сползла с подоконника, нашла в стопочке свою любимую книжку с большими картинками про щенка, который запутался в бинтах, и про мышей, которые прогрызли в сыре ходы, и забилась с ногами в угол дивана. Только читать почему-то не получалось, Разные посторонние и ненужные мысли лезли в голову:
«Как странно, – думала она, – что значит „умер близкий“? „Близкий“ – значит сосед, то есть тот, кто близко живёт!» – Ей вдруг представилось, что Кощейка должна умереть. «Гроб, наверное, будет маленький, – думала она, – Кощейка же меньше меня ростом… Соберутся все соседи, включат грустную музыку, и женщины наденут на себя всё чёрное, прикроют голову занавеской и будут плакать. И я надену чёрную одежду и буду плакать больше всех, потому, что она – моя близкая. Ничейного того щенка придётся взять к себе, наверное… А вдруг папа не разрешит? Да, скорее всего – не разрешит… Тогда, может, попросить бабулю? Она собак любит… Может, попросить вообще, чтоб она взяла меня к себе? Кощейки уже не будет. Шить куклам мне будет не с кем. Кощейка, конечно, может быть, потом придёт, но тогда уже она будет взрослая и с ней будет неинтересно. Или не придёт? Зинаида Николаевна в детском садике говорила, что мёртвых черви едят. Значит, они Кощейку и съедят. Больше играть будет не с кем. А я, – думала Аделаида, – никогда чёрную одежду не сниму, потому, что Кощейка – моя самая близкая хорошая подруга. Вот если умрёт Ленка Кусова, я даже обрадуюсь. Она противная и злая! И живёт она вообще в другой стороне от моего дома. Какая же она мне близкая?»
Тут она представила себе, как хоронят Ленку Кусову, вся школа идёт за гробом, все плачут, только она не плачет и за гробом вообще не идёт…
Аделаида! Ты что, спишь, что ли? – Бабуля стояла над ней, держа клетчатый плед. – Спишь, так накройся!
Деда всё продолжал болеть. На работу он не ходил. Здесь это называлось «на бюллетени», а дома в Городе – «на больничном». Только мама знала слово «бюллетень». Два раза вызывали врача. Приходил дядька, который всё слушал сердце. Он сперва сказал, что надо деду в больницу, чтоб снять «кардиограмму», но деда в больницу не пошёл. Тогда ему прописали уколы на дому. Ему запретили курить. Он страшно ругался с бабулей, и Аделаида видела сама, как он таскал папиросы из деревянного настольного портсигара с птичкой. Птичку надо было наклонить носиком к столу, внизу была маленькая бочечка с папиросами. Она открывалась, у птички в клюве застревала папироса. Деда, как Зинаида Николаевна в детском саду, курил в форточку и думал, что им с бабулей не воняет.
Каникулы заканчивались, Аделаиде скоро пора домой, а ни в зоопарк, ни в Муштайнд они с дедом так и не сходили.
«Да, ладно, зоопарк, – успокаивала себя Аделаида, – всё равно, наверное, уже холодно и та громадная клетка с попугаями пустая. Их, наверное, заперли в какую-нибудь тёплую комнату и кормят. Можно было бы, конечно, навестить слона. Его зовут Марко. Каждый раз перед походом в зоопарк деда покупает для слона карамели-„подушечки“, или „Раковые шейки“ и потом через решётку закидывает ему прямо в рот. Точнее – деда ему бросает, а слон ртом их ловит. Если они оба промахиваются, то у Марко на хоботе есть такой маленький пальчик, которым он находит конфетку на земле и подбирает её. Рот у слона большой, розовый, с остреньким языком…» Аделаиде конфеты совсем не жалко. Она такие не ест. Ей нравятся шоколадные. Только вот как он таким большим ртом чувствует вкус такой маленькой конфетки? Ему, скорее всего, надо целый кулёчек сразу засыпать! Так кто ж её пустит к слону в клетку? Хотя, все говорят, что слоны добрые. Они детей любят…
Они с мамой, папой и Сёмой тоже один раз ходили в зоопарк. Не в такой, конечно, шикарный, а просто приезжали люди и привозили зверей в клетках. Эти вагоны с клетками поставили около Реки, прямо где плотина. Там были тигры, медведь, зебры, другие звери. Звери были грязные, в клетках было грязно и очень всё воняло, а где стояли вагончики со зверями, тоже было очень грязно, потому, что не было асфальта, и почти всё время шёл дождь. Но люди приходили смотреть всё равно. Они бросали что-то зверям и смеялись.
Мама не успела прийти, как сразу пошла к выходу, сказав, что «уже очень устала». Папе наоборот всё очень нравилось. Он заранее взял с собой орешки из дома, чтоб «пакармит звэрэи». Лещину им зачем-то прислали родственники из деревни, и она была правда из леса. Орешки были такими твёрдыми, что их невозможно было разбить молотком. Когда же они, наконец, разлетались на мелкие, острые осколки, то оказывалось, что есть уже нечего. Они дома их не ели, потому что не могли достать серединку. Папа принёс их с собой и бросал обезьянам. Обезьяна, поймавшая орех, сперва запихивала его себе за щёку, жмурила глаза и очень потешно гримасничала. Она изо всех сил старалась его разгрызть, но у неё, конечно, не получалось. Потом начинала давить на щеки ещё и лапами. Орешек ни в какую не желал поддаваться! Тогда она снова вынимала его изо рта и начинала тереть об пол, металась по клетке, ища место, об которое можно было бы орех разбить. Она с силой бросала его, стучала по нему миской, из которой вылетали во все стороны огрызки яблок. Потом снова запихивала орешек себе в рот: ей казалось, что она недостаточно сильно давила, и всё начиналось сначала.
Сматры! Сматры! – Папа тряс Семёна. – Сматры! Сечас зюби паламаэт! Сечас паламаэт!
Аделаида никогда не видела, чтоб папа так хохотал! Он, посадив Сёму на плечи, месил ногами рыжую грязь и бросал обезьянам орехи, мечтая всё-таки дождаться минуты и хоть одним глазком взглянуть, как хотя бы одна из них сломала зуб. Он был в таком радостном возбуждении, что получал прямо-таки физическое удовлетворение.
Деда крошил голубям мякиши и бросал дворовым кошкам селёдочные головы. Ну и ладно, что с дедой гулять не пойдём! Чего идти? И прекрасная детская железная дорога в Муштацде осенью, скорее всего, закрывается. Паровозик стоит в депо. Там его и вагончики моют, красят, ремонтируют, а Первого мая он снова выедет на свободу и будет катать детей и взрослых. И машинисты, и проводники, и контролёры на этой волшебной железной дороге только дети, чуть старше Аделаиды. Она им страшно завидует, тоже хочет быть проводницей, но у них в Городе нет железной дороги, и, если бы и была, то мама с папой не разрешили бы.
Один раз, правда, её в этом замечательном Муштайнде обидели, но Аделаида совсем не сердилась на этого фотографа. Даже если бы они ещё пошли, она бы с ним поздоровалась.
Они втроём с бабулей гуляли по аллее. Бабуля подходила в клумбам и, наклоняясь, нюхала цветы, а деда всё вокруг фотографировал. Деда вообще любил фотографировать разные красивые вещи, например – просто куст, без бабули, просто попугая в клетке. Папа фотографировал только живых людей, точнее, не людей, а Сёму, её – Аделаиду и маму. Но мама не очень любила, поэтому часто говорила:
– О-о-ох! Ради Бога! Оставь меня в покое!
Аделаида тоже не любили фотографироваться, ей совсем не нравилось, как она на снимках выходит, но папа очень сердился, и приходилось стоять и позировать. Если кто-то из других просил папу сфотографировать, он всё равно ставил рядом или Сёму, или Аделаиду, или обоих.
Они в тот день так и шли с дедой и фотоаппаратом по дорожке, пока не набрели на будку фотографа. Около деревянной избушки на дыбах стоял прекрасный гнедой конь с белой гривой и длиннющим, почти до подставки, хвостом. Аделаида с дедой подошли поближе, им так захотелось сфотографироваться! Аделаида стала карабкаться на спину статного жеребца. Конь под такой тяжестью кряхтел и стонал, словно что-то внутри него разваливалось. Вдруг откуда ни возьмись из-за кустов выскочил и сам фотограф: