Сказка о принце. Книга первая
Шрифт:
Он был бледен, потому что не сомкнул глаз накануне, охраняя их обоих. И молчалив, потому что все то, что вчера выкрикивала ему девушка, знал и понимал сам. Она была тысячу раз права, и правота эта тяжелым грузом лежала на его совести. Четыре смерти случились в этом мире по его вине. И то, что погибшие сами сделали свой выбор, вины не умаляло.
Всю жизнь, сколько он помнил себя, Патрик слышал от отца, что король посылает людей на смерть и имеет на это право. Он знал это. Но оказывается, что знать и понимать – вещи совсем разные. Можно тысячу раз знать себя правым, но отказываться принять это. От королей зависят судьбы. И не всегда судьбы эти сплетаются
Счастлива ли стала Жанна, погибшая так нелепо и бессмысленно в свои девятнадцать? Как хрупко и невовремя расцвело ее чувство к Кристиану. Патрик до сих пор не мог поверить в этот обдуманный, страшный поступок. А может, и права она была; по крайней мере, ужасов каторги она избежала, ей не пришлось долго и мучительно умирать в занесенном снегом бараке.
Магда, несомненно, была счастлива. Их недолгая любовь – да, любовь, любовь! – принесла ей, быть может, единственное за всю жизнь счастье. Что знала она, выходя замуж? Благодарность, уважение, привязанность? Во всем этом не было ни капли той отчаянной страсти, из которой на три четверти состоит любовь. А оставшуюся четверть – даже если женщина сама себе ее придумала, кто сказал, что она не права? Если она стала от этого хоть немножко счастливее?
Стал ли счастливым Ян, защищая любимую девушку и друга? Стал ли он счастлив, когда сказал, наконец, о том, что носил в себе весь этот год? Тысячу, десять тысяч раз улыбается сверху его душа – «Ты ни в чем не виноват…», но раз за разом совесть кричит: «Виновен!». Это – на всю жизнь.
А Джар?
А остальные, пострадавшие лишь потому, что были рядом с ним? Четырнадцать сломанных судеб на его совести. И нельзя даже избавиться от этой вины, потому что он должен жить. Должен дойти. Потому что нужно вытащить тех, кого осудили вместе с ним. Потому что нужно найти мать и маленького сына Магды. Потому что он обещал. И еще - в его руках страна, которую рвут на части жадные волки. Которая может достаться тому, кто управлять ею – не достоин. А потому нужно жить.
Серое небо над их головой расплакалось, наконец, мелким дождем.
* * *
Дорога – тропинка – поворот – овраг – бездорожье, серая пыль под ногами, ноющие лодыжки, запекшиеся губы, холодная вода из родника, вереск и сосны. Дорога, дорога. Из прошлого – в будущее, из войны – в мир, все отступает, теряется под высоким небом, под неторопливыми облаками, все делается неважным. Кроме одного – цели, к которой ведет эта сизая лента. Тишина, безмолвие, мягкая трава подлеска, тяжелая усталость, от которой нельзя избавиться даже во сне.
Они шли лесом. Карты у них не было, а выходить на проезжую дорогу – опасно. Оставалось ориентироваться по солнцу и лесом, вдоль тракта, идти на запад, в Еж. В Еже – единственная зацепка – гостиница «Магдалина» и человек, который должен ждать их с запасными конями. Если… если. Если ждет их там все-таки друг, а не засада.
С собой у них не было почти ничего – истрепанная одежда каторжницы и разорванный мундир солдата королевской пехоты, огниво, палаш да нож, да головы на плечах. Провизия, оружие, немного бинтов – все осталось в карете. Теперь приходилось надеяться лишь на себя да на лес, который, хотелось верить, не выдаст.
Горожанка, редко бывавшая в лесу, Вета совсем растерялась и сникла. Если б не молчаливо идущий чуть впереди Патрик, она бы и направление выбрать не смогла. Принц, которого обучали искусству благородной охоты, был все-таки опытнее своей попутчицы.
Негде было достать хлеба, но Патрик сумел сделать себе лук – не Бог весть какой, из гибкой ветки орешника, и десяток стрел, и жить сразу стало легче. Подбитые белки, глухари, пусть без соли и хлеба, - все-таки лучше, чем ягоды и коренья. Да и ягод в мае еще нет. Коренья съедобные… но как знать, какие они? Первые дни оба на ходу подбирали прошлогодние кислые падалицы, срывали траву, показавшуюся знакомой, надеясь, что «Бог не выдаст, свинья не съест».
Мясо без соли, пойманная острогой рыба, кислые падалицы – достаточно, чтобы не свалиться от голода вовсе, но все-таки мало. И – однообразно; после нескольких дней такой еды Вету почти постоянно мутило. Как много, оказывается, нужно человеку, чтобы выжить. Как много нужно знать и уметь; лучше б ее учили не танцам и этикету, а умению сделать прямую, хорошую иголку из кривой рыбьей кости… или – как освежевать мясо… или – как ночевать на сырой земле, если май и ночи еще холодны.
За прошедший год Вета ко многому притерпелась. Научилась спать в любое время, если есть возможность. Научилась переносить невозможность уединиться даже на несколько минут в день. Научилась ценить краткие минуты передышки, есть прогорклую, невкусную пищу и довольствоваться малым.
Но она оказалась совершенно не готова круглые сутки видеть рядом с собой человека, которого любила. Весь этот год они встречались редко, минуты свиданий были коротки, а потому она словно и не замечала происшедших в нем и в ней изменений, все еще храня в душе тот образ, который сама себе создала. Но прошел год, и оба они стали совершенно другими, и привыкать друг к другу нужно было – заново.
Впрочем, не сказать, чтобы это оказалось таким уж трудным. Патрик был молчаливым и нетребовательным попутчиком. Он был вежлив и деликатен с ней, старался по мере сил облегчить ей путь – но и только. Словно совершенно чужой человек, которому все равно, кто рядом с ним. Молчаливый, погруженный в себя, натянутый, точно стрела, выпущенная к цели.
А еще Вета - смущалась. Все те нехитрые потребности тела, которые она научилась совершенно свободно выполнять в переполненном бараке, в безлюдном лесу наедине с Патриком приводили ее в замешательство и вызывали краску стыда. Первое время она стеснялась попросить его остановиться по разным надобностям, не решалась при нем поправить натирающий ногу неудобный башмак, не могла даже разуться или закатать рукава – потому что не принято же! А уж если нужно было приподнять подол юбки, чтобы перелезть через корягу… Проклятый дворцовый этикет, совсем вроде бы стершийся из памяти, оказался въевшимся в кожу и кровь. Вета мучилась несколько дней, ругая себя последними словами и стараясь поспевать за быстрыми шагами принца. А он, казалось, совсем не замечал ее страданий, и это вызывало у нее едва ли не слезы досады.
Но все это оказалось лишь цветочками по сравнению с тем ужасом, в который она впала, заметив у себя приближение тех самых женских дел, о которых не принято рассказывать мужчинам и про которые за всеми этими волнениями она совершенно забыла. Сначала Вета изорвала почти всю нижнюю юбку, но этого хватило на два дня. Потом старалась идти чуть сзади неутомимо шагающего принца, наивно надеясь, что он не станет оборачиваться и не заметит ее мокрой юбки и темных капель, пятнавших землю между ее следов.