Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

Макаров Игорь

Выжил ли бы мой отец в этой войне – не известно, но, неожиданно для них самих, эшелон, шедший прямиком на Западный фронт, повернули на север, так как финны прорвали фронт и наступали и довольно успешно на Карельском перешейке, угрожая Москве и Ленинграду с севера и востока.

Остановив финна на Свири, наши войска, как и войска сопредельного государства, срочно зарылись в землю, по самые уши даже далее, где доблестно просидели до самого 1944 года, когда плод дозрел до своего падения. Падая на макушку престарелого президента Суоми, он выбил из головы генерала мудрую мысль о перемирии и мире вообще, во всем мире, особенно.

Это о фатуме, а предупреждение судьбы было ему сразу по прибытию на фронт. Но об этом похнее. Пока вернёмся к этому дедку, который так удачно предсказал отъезд на фронт. Мало что ему там пригрезится. Приснилось и приснилось, истолковал он этот сон, значит, и истолковал. Может, просто угадал? Хрен там его знает.

Случается там всякое. Дед мой шибко значение этому и не придал. Но.. Прибыли они на фронт, сидят, значит в окопах по первости, когда толком ещё не разобрались, вот и приходит к моему отцу этот же мужик и говорит: "Береги людей командир, худо будет. Плохой сон видел". Мой отец ему говорит с ехидцей: "А куда ты сам-то денешься?" А тот ему и отвечает: "Меня здесь не будет, вот посмотришь". Любопытство говорят, не порок, но свинство большое, тут отец и спрашивает того: "Что же он там видел во сне?" Тот и говорит, мол, вижу я, как вы едете все на возу с сеном, тут и ветер налетел, и полетели вы все с возу. Только я все это вижу со стороны, и это меня не касается. Повертел башкой отец, хотел покрутить у виска, но посмеялся точно: "Мол, куда ты денешься с подводной лодки?". С утреца этот разговор был, а тут этого солдата вызывают в штаб по какой-то надобности. Отошёл он буквально метров за триста, финны возьми да и врежь по позиции со всех своих стволов мелкого среднего и таки приличного калибра. Врезали, что мало никому не показалось. Перемешали с землей окопы и блиндажи со всем наличным составом или нет, но постарались хорошо. А этот дедок тут рядом был, плюнул на отцов – командиров, вернулся и ещё помогал вытаскивать убитых и раненых. Это я знаю со слов отца. Вот вам и сон.

Верить ли предсказаниям, или не верить, верить снам или не верить. Бог его ведает, да видно не до конца и да хрен их ещё объяснишь. То, что мой отец выжил в этой мясорубке, помогла его вера в то, что его не убьют. Это точно. Бог тут не причём.

P.S. Эту историю я слышал в несколько иной интерпретации, каша пшенная, да ещё обильно сдобренная маслом, соизволила присниться моему отцу. В первоначальном варианте этой каши не было, про неё я узнал недавно, от отца так же. Он рассказывал, что что-то приснилось этому божьему человеку, а что именно он не говорил. Я просто добавил эту кашу, как символ горя и неурядиц. Переписывать рассказ я не стал, так как мне каша не снится. Честно скажу, что сниться мне картошка жаренная, дымящаяся и с корочкой, изрыгающая пар из вожделенной сковородки, снится в ночи голодные, когда так хочется чего-нибудь пожрать, особенно на охоте и в погоду студеную. Порой это грезится и наяву, когда живот отчетливо начинает ощупывать позвоночник, и внутренние органы пишут протоколы друг другу, высказывая своё не согласие, с проводимой политикой партии, то бишь башки, по отношению к телу бренному, то есть народу, голодному и обиженному. Когда та забита идеями по самую макушку и не соизволяет снисходить до дел земных и бренных очень уж сильно.

Штрих

Полуторка с разгону выскочила на поляну, но, проехав метров двадцать, резко затормозила. Вокруг неё рвались мины. Расчёт счетверенной установки, что стояла в кузове, моментально распластался на его дне. Рядом рванула мина, и осколки сыпанули по станине, за которой лежал командир расчёта.

– Убьют же гады, – подумал он.

С тех пор эта полуторка больше никогда лихо не гарцевала по полянам, а, пятясь задним ходом, подползала к передовой, изрыгала из своих стволов десять тысяч патронов за пару минут, в место, где предположительно была кукушка или иная цель, и, дав полный газ, растворялась в лесах Карелии. Или басисто стучал крупнокалиберный ДШК, извергая и выплевывал сгустки смерти из ствола, которые находили свою цель где-то в окопах противника.

Мины и снаряды, что прилетали на то место, откуда только что стрелял пулемет, бесполезно долбили опустевшие траншеи окопов, мешая ещё не остывшую латунь гильз, траву, камни или снег, в зависимости от времени года. Звуча насмешливым эхом: "Убьют же, гады".

Жить в землянке – удовольствие!

Если вы не согласны, поскольку как-то в жизни видите дальше собственного унитаза и знаете, что центрального отопления в ней не предусмотрено, так что кочегарить придётся всю морозную ночь любимую буржуйку, чтобы не ненароком не околеть. Добавьте, что все удобства на улице и воду приходится таскать из ближайшей речки, то на ПМЖ вы туда не поедете. Впрочем, в былые времена я периодически мотался по тайге и спал на земле, даже не в самоё тёплое время. Скажу, что к подобному образу жизни, ты быстро привыкаешь и ничего сверх естественного не видишь – кочегарь себе костерок, а если правильно устроишься с вечера, то будишь спать большую часть ночи, как убитый. Но речь не обо мне, а войне.

Это

маленький рассказик, точнее небрежно брошенное замечание моим отцом. Если вы знаете, что мой отец воевал на севере, а там очень и очень холодно. Разведите костёр? Я почти уверен, что тотчас прилетит мина, а если вы целыми днями ползаете по снегам? Рано или поздно вы упадёте. Уставшие солдаты просто падали и засыпали. Ходил только часовой.

Когда кто-то просыпался и начинал хлопать глазками, то часовой просто брал его за ноги и сгибал и разгибал их, разгоняя кровь, пока рядовой такой-то мог встать.

Кто со мной не согласен, что в землянке рай? Да и пшенка не еда цыплят, а вполне себе предел мечтаний голодных гурманов войны, особенно с маслом. Когда мне говорят, что сейчас живётся трудно и муторно, вспомните, что землянка может быть пределом мечтания для ваших близких, а кусок хлеба – еда богов.

Штабель смерти

Зима в Карелии несколько лучше, но не на много зимы в Сибири. Сие нужно заметить. Поскольку я об этом сужу со слов отца, то и рассказ этот рассказ отца. Необессудте. Впрочем, вернемся к калькуляции наших баранов.

Хоронить же зимой в Карелии, из-за задубевшей земли и, самое главное, камней, что безжалостно приволокли туда минувшие оледенения, становится довольно проблематично. Можно ещё зарыть одного жмура, а если поставка покойников поставлена на конвейер? Примите во внимание, что в окопе сидел весь мужик, что имел размер ноги больше тридцать восьмого нумера и мог таскать без помощи другого свои сапоги этого самого размера или ботинки. Кто эти сапоги носил довольно плохо и путался в полах шинели и не был притом ранен, отирался на ближайших тыловых точках, помогая бабам стирать и штопать бельишко, лепить огромные заплаты на прохудившихся сапогах и бог весть, что ещё делать в сложном хозяйстве полка, дивизии или армии. То, что не попадало под эти мерки, то попадало в похоронные команды. Так что с потоком жмуров это слабосильное тыловое подразделение, которое в условиях мирной жизни просто дудела в трубы и отлынивала от всевозможных дел хозяйственных, в условиях приближенных к северному полярному кругу, не всегда справлялось должным образом, точнее совсем не справлялось, оставляя это приятное во всех отношениях занятие на период летне-весенней военной компании, в слабой надежде, что дядя Маннергейм захватит наши передовые окопы и, со свойственной европейцам аккуратностью, возьмет на себя труд в долбежке могил в промерзшей землице для всех убиенных им солдат противника за период долгой приполярной зимы, избавив от необходимости трудится нашего ленивого мужика. Но добрый дядя застрял на своих позициях на реке Свирь и надолго и уже начал смутно понимать, что залез в дерьмо по самые уши, понадеясь на то, что дурная, плохо организованная финская компания сорокового года, есть вершина военного искусства русских. Лезть своими немногочисленными дивизиями на вгрызшихся в карельский гранит русских, который отчего-то был выдолблен как раз в аккурат, для того, чтобы ходить в рост по окопам, не в пример многочисленным могилам соотечественников, было занятием неблагодарным, после которого пришлось бы выписывать мужиков из какой-нибудь африканской страны, для сохранения прироста народонаселения страны, так как одному со всеми бабами родной отчины дядя Маннергейм бы не совладал, даже погибнув от истощения.

Благодаря приполярной ночи и лени, за позициями наших войск медленно, но верно возникал штабель. Штабель этот был не из бревен и не из труб, а из промерзших насквозь трупов людей в серых шинелях. Так как тартать жмуров далеко было лень, то он примостился недалече от передовой. Он так же не был особо высок, так как тяжелой атлетикой заниматься на передовой никто не собирался, а экономией площадей под сооружениями у нас не занимаются и займутся ещё не скоро, тем паче за кругом заполярным, то никакой надобности в этом не виделось. Примите во внимание и то, что хилые работники, и в мирное то время не проявляли излишний энтузиазм в перетаскивании жмуриков, да и то только под зорким оком начальства, а ему высота и красота данного сооружения была до лампочки дедушки Ленина. Не виделась она и в проектах монументальных времён Иосифа Виссарионовича, так что по этому поводу никто не парился и даже не задумывался об эстетики данного сооружения.

Изредка в него попадал шальной снаряд или мина, в другое же время его никто особо не беспокоил. Финны отстрелом трупов не занимались, ко всему прочему они были народом богобоязненным и воспитанным, что не скажешь о наших, то это место стало одним из самых безопасным мест, на данном участке фронта, так что ничего удивительного в том не было, что в урочный час обеда сюда забредал солдат с котелком полным каши супа или иной снеди, коей облагодетельствовал в этот раз старшина. Он вешал на скрюченную руку убитого, торчащую далеко в сторону, свой круглый котелок, который только и признавал за котелок, и ел, ни сколько не боясь и не страшась вида смерти, равнодушно относясь к своей странной подставке или вешалу.