Склейки
Шрифт:
Мы приезжаем в офис без двух минут четыре. Сенька несется к себе наверх за петлей. Когда я захожу в кабинет, Надька, одетая, с блокнотом и ручкой в руках, сидит на стуле у двери.
– Приехали? – Данка поднимает голову от телефонного справочника.– Надь, поторопись.
– Поторопись?! – Надька заведена до предела.– А толку? Все равно уже опоздали.
– Но может быть...– Данка перед ней почти заискивает.– Как же мы без этого сюжета? У остальных телеканалов он будет.
Сенька появляется в дверях, дает Надьке в руки коробочку с петлицей.
–
– Петля.
– А микрофон?
– Сломан.
– И как ты себе представляешь?..
– Прицепим...
– Как?! К кому?! Ты знаешь, сколько там будет народу?! Сколько нам синхронов надо набрать?!
И они, препираясь, выходят за дверь, а я живо представляю себе, как журналисты других каналов будут тянуть к интервьюентам нормальные, украшенные кубиками с логотипами микрофоны, а Надька, словно навозного жука, зажмет в двух пальцах крохотную фитюльку петли, и люди будут настороженно коситься на нее, не понимая, что это такое она тычет им в лицо.
Данка не отчитывает меня за опоздание. Она понимает: у всех нервы, и ей сейчас важнее, чтобы я собралась и написала-таки три сюжета к сегодняшнему выпуску.
Выхожу из офиса в восемь.
Мелкие, невидимые в ночном воздухе снежинки щекочут лицо, тают на губах, касаются ресниц.
Машина мигает мне фарами, Дима идет навстречу, а подойдя – обнимает.
– Устала? – спрашивает он, и я только киваю.
– Ну все, все-все-все,– Дима успокаивает меня, словно маленького ребенка.– Можно отдыхать. Поехали?
И я иду к машине.
Сажусь в салон, кутаюсь в куртку, сплетаю руки на груди. Дима включает печку и тихую музыку. Машина, покачиваясь, как колыбель, выезжает из офисного двора. Я дремлю сначала, потом спрашиваю, вдруг сообразив:– А ты почему здесь?
Дима молчит.
– Ты же в шесть попрощался со всеми и ушел...
– Я тебя ждал.
– Два часа?
– Да. Я подумал, что ты сегодня очень устанешь.
Я закрываю глаза.
– Ты такой замечательный...– шепчу я и не знаю, слышит ли Дима мой шепот.
На часах – одиннадцать утра. Я нежусь в постели и слушаю, как бабушка на кухне тихонько позвякивает тарелками. Пахнет чем-то приятным, я играю в угадайку: спорю сама с собой, что бабуля затеяла шарлотку, и, когда выхожу наконец на кухню, понимаю, что выиграла: шарлотка, ароматная, с румяной хрустящей корочкой, разрезанная на узенькие кусочки, стоит на столе.
– Бабушка, ты самая лучшая! – говорю я и сажусь завтракать.
В окне напротив мигают огоньки елочной гирлянды. Когда бабушка открывает холодильник, оттуда доносится свежий запах мандаринов, и, хотя руки мои все еще дрожат после трудного вчерашнего дня, я наконец начинаю чувствовать близость Нового года.
Дима заезжает за мной за полчаса
Я на себя не похожа. Ни мокасин, ни джинсов, ни водолазки лапшой: на мне короткая юбка в обтяжку и маечка с глубоким вырезом; туфли на тонких каблуках; на руках – широкие браслеты, и крупные бусы на шее. Губы накрашены красным, на ресницах – густая тушь. Смотрю на себя в зеркало и остаюсь довольна: пусть ноги полноваты, но зато аппетитно выглядит грудь.
Я вплываю в зал, и девушки из рекламы – они сидят за ближайшим столиком – приветствуют меня одобрительным гулом.
Пробираюсь дальше, к новостям, занимаю место Димке – он ушел ставить машину.
Леха свистит:
– А у тебя, оказывается, и ноги есть?!
Девчонки смеются, а я делаю вид, что обиделась, хотя и не обижаюсь: мне приятно, что я понравилась Лехе.
Девчонки свежи и хороши. На Анечке – широкий льняной балахон с кружевами, лен течет и обволакивает, делая женственной и округлой ее тоненькую фигурку. Лиза затянута в блестящее тонкое платье с открытой спиной. Надька – в красных цыганских рюшах. Они выспались, и кажется, будто никто вчера не ругался и не бился в истерике. Сегодня все любят друг друга.
Время – к восьми, и все, кажется, собрались. Виталь с бокалом шампанского встает под елочку. Он не зануда: говорит быстро и по делу. Обещает поднять зарплату, и реклама с восторженными визгами выпускает в воздух цветные спирали серпантина. Мы хлопаем – новости не так предусмотрительны, у нас серпантина нет.
Мы выпиваем шампанского, и не успеваю я сделать последний глоток, как мягкая Димина ладонь ложится мне на плечо. Он наливает себе водки, я чокаюсь с ним и прислоняюсь к нему. Дима разговаривает с Лехой, чокается с Витькой и Сенькой, а я сижу в блаженной истоме от Димкиного тепла и шампанского, ударившего в голову.
На маленькой эстраде танцуют девицы с плюмажами на головах, на них почти никто не смотрит, и, только когда выходят две гибкие стриптизерши в белых с блестками купальниках, народ оживляется. Мужчины, уже немного пьяные, пихают сотни им за подвязки.
– О! – говорит вдруг Дима, и я вздрагиваю.
– Что?
– Королев пришел.
– Где?
Дима показывает в дальний угол, и я вижу полного высокого мужчину, который оживленно разговаривает с Данкой, держа ее за руку.
– Пойдем? – встревоженно спрашиваю я.
– Не знаю...– пожимает плечами он.– Новый год, выпили...
– Ну и ладно,– я чувствую облегчение.
– А с другой стороны,– говорит вдруг Дима,– когда мы его еще увидим?
И он встает с места. Я бегу за ним, как ребенок за мамашей в магазине.
– Михалыч! – выкрикивает Дима, протягивая руку для рукопожатия.
– А! Привет! – Королев отпускает Данку, хлопает Диму по плечу.
Я стою сзади и почти ничего не слышу.
Грохочет музыка, мужчины стоят, склонившись друг к другу, почти соприкасаясь лбами. Дима оживленно что-то говорит, Королев слушает и кивает.