Склейки
Шрифт:
– Знаете, что такое субординация?
– При чем тут субординация? Вы обязаны дать мне информацию или отказать, а издеваться не имеете права!
– Пишите запрос – рассмотрим в течение трех дней.
– Константин Васильевич, устный запрос тоже считается запросом!
Но в трубке уже никого нет, только короткие гудки издевательски хохочут надо мной.
– Скотина! – злобно шиплю я.
Надька входит в кабинет, и это слово летит прямо ей в лицо. Но она не удивляется и не принимает его на свой счет: такое у нас
– Грязнов? – спрашивает она.
– Ага.
– Та еще скотина,– соглашается Надька.
Мы с Данкой наскребаем мне три устных информации – так я не теряю в гонорарах. Я работаю в нормальном темпе, и когда в обед Димка зовет в кулинарию, с радостью соглашаюсь: время есть.
Мы покупаем салаты и мои любимые слойки, и Дима предлагает мне поесть тут, не поднимаясь в офис.
– Я, знаешь, что подумал,– начинает он,– если кто и может знать, в чем там дело, то это Королев.
– Кто такой Королев? – спрашиваю я.
– Не помнишь? Значит, до тебя было. Он работал на телеканале, делал политическую аналитическую программу, а теперь уехал в Москву. Но всегда все про всех знал.
– И где мы его найдем?
– А он заходит, когда приезжает. Зайдет – я тебе его поймаю, ладно?
– Хорошо,– соглашаюсь я.
Мы возвращаемся на работу, медленно бредем по свежевыпавшему снегу. Слой его совсем тонок, шагнешь – и открывается темный, синевато-черный лед. Перед самым офисом поднимаю глаза: белая громадная надпись все еще сияет на стене.
– Когда же ее сотрут? – спрашиваю я.
– Не знаю,– отвечает Дима.– Новый год, начальству не до этого, наверное...
– А знаешь, девчонки смеялись.
– Над чем?
– Над тем, что написано: жил и работал. А он здесь не жил и не работал.
– Почему не работал?
– Разве это можно назвать работой? Сидел, жевал, разгадывал кроссворды.
– Но так же было не всегда.
– Да? – Меня это действительно удивляет.– А как же было?
– Ты бы видела его, когда канал только начинался...
– А ты его видел?
– Видел.
– Сколько же ты здесь работаешь?
– Да лет уже, наверное, десять, с семнадцати.
– С ума сойти! И не надоело?
– Нет. Нормальная работа. К тому же, я больше ничего и не умею. А здесь подработать можно – халтурка всегда есть...
– Так. А что Эдик?
– Да ему тогда было больше всех надо. Всех гонял...
– В смысле?
– В прямом. Сюжеты набирал, договаривался, все время что-то придумывал. Конечно, все от этого уставали. Но было интересно.
– И что же случилось?
– А кто знает? Азарт пропал. То ли с возрастом, то ли потому, что никому было не надо... Понимаешь, руководство не замечает: плохой выпуск, хороший. У него другие мерки: зачем много бензина наездили... Наверное, так. А Эдику в какой-то момент деньги стали нужны, и он понял, что можно меньше двигаться
– А деньги на что?
– Ну так, вообще. Лапуля появилась. Машину захотелось, в отпуск: Турция, Египет... В общем, так.
Дима объясняет, а я стою, смотрю на него и улыбаюсь.
– Ты чего? – он замолкает и смущается.
– Ничего. Просто здорово, что ты наконец разговорился. Я в тебя прямо...– я осекаюсь. Сама не понимаю, что хотела сказать.
Одна в кабинете. Раскладываю пасьянс, скучаю: у меня две съемки – в двенадцать и в час. Девчонки разъехались, Данка раздала задания и сбежала по делам, оформлять какие-то документы.
Открывается дверь. Аришка вплывает в комнату. На ней серый свитер, и ее тонкая фигурка сейчас похожа на сгусток грустного тумана.
– Я посижу? – спрашивает она.
– Конечно,– я удивлена.– Почему ты спрашиваешь?
– Да так.– Она устало трет лоб и серой туманной струйкой стекает в кресло.– Устала.
– Ты сегодня эфиришь?
– Я. В том-то и дело.
– Надоело?
– Да не то чтобы...
За дверью, в коридоре, чьи-то голоса. Аришка замолкает и напряженно вслушивается.
– Ты что? – спрашиваю я.
– Думала, Малышева. Видеть ее не хочу.
– Почему?
– А! – Аришка машет рукой. Я понимаю, что я, или Надька, или даже Лиза назвали бы сейчас Малышеву словцом покрепче, но Аришка слишком мягкая, слишком добрая.– Не хочет брать третьего ведущего, представляешь? Убедила Виталя, что мы вдвоем справляемся, а больше никто не сможет...
– Чушь! Надька же вела «Новости» в Утреннем канале. Нормально вела.
– Я говорю то же самое. А теперь, представляешь, эта неделя – моя, а после Нового года мои – две подряд.
– Почему?
– Малышева берет отпуск и едет в Египет.
– Ну ладно.– Мне жаль Аришку, и я пытаюсь как-то ее успокоить.– Зато заработаешь. Ведь заработаешь?
– Заработаю,– она почти стонет.– Конечно, заработаю. Только мне уже не хочется...
– Почему?
– Оксана, я прихожу на радио в восемь утра. Ухожу с телевидения в восемь вечера. Я устала. Правда, устала. Мне уже деньги не нужны.
– Выходит, Малышевой нужны.
– Во-первых, она столько и не работает. Сама знаешь, как она делает итоговую программу.
– Знаю. Даже подводки свои не пишет. Так и берет наши.
– Ну вот. А потом ей, видимо, как раз деньги и нужны.
– Почему ты так думаешь?
– В ноябре ныла, что не хватает на Египет. Потом воспряла духом, сказала, что раскрутит Виталя, но он, видимо, денег не дал: знаешь, как она бесилась? Мне кажется, что и с Лапулей цапнулась как раз из-за этого. А потом, когда Эдика не стало, хапнула бо{5b/accent}льшую часть эфиров. Теперь едет.