Склейки
Шрифт:
– Как дела? – спрашивает Дима.
– Это что? – Я говорю резко, словно тычу носом в лужу невоспитанного щенка.
– Где? – Он теряется от моего тона и от неожиданного вопроса.
– Вот это.– Мой палец показывает на экран.– Ты считаешь, это видеоряд?
– Конечно...– Он не понимает, о чем я.– А что?
– Да руки бы отрывала!
– За что?! – Его ладони больше не лежат у меня на плечах, Дима отступает назад.
– Ты смотри, как ты наснимал! Леш, покажи ему.
Леха двигает мышкой неохотно: ему неприятно, что я втягиваю его в скандал, тем более что
– Смотри,– выговариваю я,– у тебя почему вот этот дедушка сидит и сам на себя смотрит? Что это за фокусы? Где тетка, которая с ними говорила? Кого они слушают?
– Была... Я снимал...– вяло отбивается Дима.
– Была,– киваю я.– Один план. Один! И что мне с ним делать? А где общие планы?
– Их что, вообще нет?
Я не смотрю на Диму, но по голосу слышу – ему стыдно, и что-то похожее на сочувствие пробуждается в моей душе, но страх и воспоминание о разрезанной сумке берут верх.
– Есть. Один!
– Ребят,– тянет Дима, извиняясь,– простите, ну бывает. Сами смотрите: комнатка крохотная, народу всего шестеро человек... Оксан, я думал, ты в крайнем случае архив найдешь...
– А меня не мог спросить, собираюсь я искать архив или нет?
– Ну прости. Там так тесно было, что я не знал, куда встать.
– На то ты и оператор, чтобы знать, куда встать! Как мямля: не знал, не знал...
Хлопает дверь. Данкин возмущенный голос за стеной:
– Димон, ты чего?! Все двери повышибаешь!
Леха ничего не говорит, но я знаю, что он хотел бы сказать. Молча и быстро он накидывает кадры на таймлайн, подписывает титры и говорит:
– Все. Свободна. Давай следующую.
Я собираюсь уходить. Возвращаясь из туалета, слышу разговор из-за приоткрытой двери «Новостей». Задумчивая Лиза спрашивает:
– Интересно, а почему все-таки Ларисик написала «жил»? Он же здесь не жил.
– Так он здесь и не работал,– тихо язвит Надька, и три выдоха-усмешки слетают с их губ. Я захожу в кабинет. Все заняты своими делами. Я знаю, будь Эдик жив, они бы смеялись в голос за его спиной.
Одеваюсь и думаю: в самом деле, Эдик ведь был уникален, он умудрялся не работать, будучи редактором «Новостей». Смотрю на Данку: да, конечно, у нее, как и у каждого из нас, бывают периоды вынужденного безделья. Наша работа вопиюще неравномерна. Каждое утро она вздыхает над списком сюжетов, пишет в столбик цифры один, два, три и так далее, до восьми. Но строчки напротив цифр заполняются медленно. Данка звонит и звонит, спрашивает и спрашивает, выясняет и выясняет, и никак не может найти новостей, и ноет, что указательный палец ее правой руки уже мускулист. А потом, когда разблюдовка наполнена и выпуск расписан, начинают созревать первые сюжеты. Данка слушает, редактирует, собирает подводки, строки анонсов, краткие варианты сюжетов для ночного выпуска, и опять звонит, звонит, звонит – ищет героев для прямых эфиров...
Эдик звонил редко. Его устраивало то количество сюжетов, которое получалось само собой, даже если кто-то из журналистов оставался без работы.
Данка каждый день пытается найти каждому сюжет и устную, чтобы гонорары в конце месяца были нормальными.
Эдик заботился только о своих гонорарах и суетился только ради собственных денег. Он ел, пил, курил, раскладывал пасьянсы, разгадывал кроссворды. Таким я его и запомнила: спина согнута колесом, нос нависает над столом, глаза смотрят словно бы внутрь себя.
Выхожу из офиса. Дует холодный северный ветер, но льда на лужах еще нет. Промокшая снежная каша дрожит на крохотных волнах. Горят все фонари, и белая надпись «...жил и работал...» светится на красной стене.
Машин во дворике много, но я никогда не смотрю, какие именно машины здесь стоят. Это плохо. Временами мне кажется, что журналист, который не разбирается в машинах,– все равно что художник-дальтоник. Чувствую себя неполноценной каждый раз, когда, подходя к офису с кем-то из коллег, слышу: «Черпаков приехал», или: «Директора нет на месте». Я могу различать машины только по маркам, на них же и указанным, но не помню, кому какой автомобиль принадлежит, и даже не представляю, как это можно запомнить. Улыбаюсь: вспоминаю, как однажды села в другую серую машину вместо нашего «фольксвагена» и сказала водителю: «Поехали»,– а потом повернулась к нему и увидела удивленное незнакомое лицо.
Уже выхожу из дворика, когда за моей спиной вспыхивает свет фар, и моя черная тень падает на снег, медленно начинает удлиняться и ползти в сторону, словно собирается вскарабкаться на стену дома.
Отбегаю на тротуар. Это нелегко, потому что весь он покрыт подтаявшим льдом, и ноги скользят. Машина коротко и громко сигналит. Звук так резок, что я пугаюсь, останавливаюсь и прижимаюсь к стене, боясь съехать со скользкого тротуара прямо под колеса.
Открывается дверца, в салоне вспыхивает свет, и я вижу Диму, который зовет меня:
– Чего стоишь? Садись! – На его губах вымученная улыбка. Я подхожу к машине с его стороны: не спешу оказаться внутри.
– Не знала, что ты меня ждешь,– говорю я.
– Я всегда тебя жду,– отвечает Дима.
– Я не знала,– повторяю я.
– Садись.– Он тянется к пассажирской дверце и открывает ее.
– Дим,– я осторожно пытаюсь возразить,– я очень устала. Домой хочу.
Его машина с ярко освещенным салоном стоит на фоне темной, жуткой улицы, застроенной старыми домами, засаженной яблонями, распустившими над ней черные корявые пальцы. Машина – часть этой улицы, а я хочу на проспект, туда, где, свистя усами, едут прямоугольные троллейбусы, где свет и новогодние гирлянды. Но Дима не пускает.
– Хорошо,– говорит он.– Я отвезу тебя домой.
В его голосе усталость и злость, я хорошо их слышу. Но аргументы против кончились. Покорно вздыхая – так вздыхали, я думаю, жертвенные коровы – я сажусь в машину.
Дима тихонько подъезжает к главной дороге. Машина движется крадучись, словно на цыпочках. Останавливаемся, и я с тоской провожаю глазами длинноусый троллейбус, битком набитый людьми. Вижу серую куртку, размазанную по стеклу двери, ее краешек, защемленный и торчащий наружу.