Склейки
Шрифт:
Входит Леха. Идем монтировать.
Бегу в офис – опаздываю на съемку. Ноги утопают в глубоком снегу, капюшон сбился набок и мешает смотреть; я придерживаю его рукой, немного отгибая край. Чувствую, как капли пота собираются на плечах, и первая из них стекает по спине. Липнет к телу и колет свитер. Бегу еще быстрее, проклиная все на свете, но перед офисом останавливаюсь, увидев это. Я даже не знаю, что это может значить.
Красная кирпичная кладка, привычная глазу – новая, без щербинок и разводов; на ней – надпись белой краской, большими и ровными, словно по трафарету выписанными буквами: «Здесь жил и работал великий журналист Эдуард Максимович Верейский».
Первая мысль – дурацкая: почему – жил? Разве он здесь жил?
Вторая мысль: кто? Кому пришло в голову это написать?
Но съемка! Влетаю в дверь, взлетаю по лестнице, и Данка уже качает головой: еще не зло, но уже укоризненно.
– Я уже еду! – кричу ей. Дима с кофром – в дверях, и в руки мне сунут микрофон.
Заседание Думы – развлечение и каторга. Здание старое, тертый линолеум под ногами, тусклые лампы под потолком, казенная краска стен. Говорят, здесь скоро будет ремонт, но пока – ковровые дорожки со втертой в них пылью, светло-желтая, болезненная полировка...
Гул голосов. Журналисты вдоль стен сидят плечом к плечу, общественность теснится в простенке, депутаты лениво занимают места, шелестят свежими газетами.
Рядом со мной оказывается Кристина – думский пресс-секретарь.
Первым вопросом идет доклад контрольно-счетной палаты. Это всегда интересно: Волков любит побольнее укусить мэра, а потом в обсуждении начинается цирк со взаимными оскорблениями, с криками – и невозможно следить за смыслом... Сначала все это казалось мне очень смешным, пока я не поняла, что сюжет после таких заседаний лепить не из чего: ни одного разумного слова.
Но Волков говорит, а я, давно уже махнувшая Сеньке: «Пиши!»,– ничего не понимаю. Он никого не разоблачает, не произносит ни слова о нарушениях и нецелевых использованиях, он просто мямлит, цепляясь за бумажку, поправляет очки на длинном носу. Мелкие недочеты, погрешности и оплошности... Оборачиваюсь к Кристине, которая от нечего делать рассматривает маникюр.
– Что это с ним? – спрашиваю я.
– А что? – она в недоумении.
– Он раньше всегда так ругался!
– Так на кого ему теперь ругаться?
– На мэра, как всегда.
– Не будет он на мэра ругаться.
– Почему?
– Ты в каком городе живешь? – Симпатичное лицо Кристины искажается гримасой злорадства и высокомерия.– Хоть что-то из неофициальной информации должно до тебя доходить, нет?
– А что? – Я глотаю обиду, мне важно узнать.
– Волковская дочь выходит замуж за мэрского сына. Так что папы полюбовно договорились ради счастья... этих самых... своих детей.
Мы молчим, потом я снова спрашиваю (глаза на Кристину, руки показывают крест Витьке – хватит писать, все равно Волков ничего интересного не говорит):
– Слушай, а почему Волков ходит с охранником?
Она пожимает плечами:
– А что, нельзя?
– Нет, можно. Просто как-то странно. У кого охранники? Такие, которые всюду таскаются? Мэр. Губернатор. Волков. Все. Даже губерские замы без охраны, одни.
– С водителями,– резонно замечает Кристина.
Я вижу, что Витька наконец обратил на меня внимание, и убираю дурацкий крест. Витька идет набирать видеоряд.
– Так почему? – пристаю я к Кристине. Раньше никогда не задумывалась о Волковском охраннике, а теперь не могу успокоиться.
– Да бог его! – отмахивается она.– Рассказывает, что на него покушались. Врет, наверное.
– Давно покушались?
– Говорит, год назад.
– А кто?
– Да никто. Говорю же – врет!
И Кристинка делает вид, что меня нет.
Депутаты кричат, размахивают руками, вскакивают с мест: речь идет о деньгах. Горячатся лысеющие мужички в поношенных пиджаках, дамы с высокими прическами. Владелица аптечной сети разговаривает ультразвуком, и ее резкий писк копьем пробивает словесные потоки. Молодая девчонка – папина дочка, которой бог знает что здесь надо,– слушает внимательно и молча. Врач и банкирша пытаются вставить хоть слово, но их совершенно не слышно.
– Видел я ваши документы! – орет пожилой депутат.– Как вы с ними из сортира выходили! Что вы там делали с этими бумажками?
Люди смеются, кто-то злится, а мне, например, грустно.
Первый вопрос заканчивается, перерыв. Я иду брать интервью, пока все не разбежались. Остаюсь на второй вопрос: о проблемной котельной. Мерзнут несколько десятков домов.
Депутатам это не так интересно, как мне и замерзшим жителям: после перерыва их уже меньше, а те, кто остался, скучают. Перед двумя газеты, и они, почти не таясь, читают длинные статьи.
Вопрос обсуждается вяло, голосуют по проекту за принятие дежурных мер: поручить, рассмотреть, взять на контроль.
Уезжаю. Полдня потеряно.
В офис возвращаюсь к обеду.
Вкусно пахнет разогретыми в микроволновке сосисками. Хочется горячего, но я не люблю спускаться вниз, в отдел рекламы, греть там еду, а потом бежать наверх, держа в руках обжигающе-горячую посудину. Мне это кажется чем-то сиротским, унизительным. К моим услугам – честный бутерброд, чашка горячего чая, салат из кулинарии.
Перегоняю отснятый материал в компьютер, а пока идет процесс, с наслаждением ем. Рядом обедает Лиза.
– Ты видела надпись? – спрашиваю ее.
Она кивает, с легким шипением втягивая между зубами воздух, чтобы остудить горячий кусок.
– Кто это написал? – говорю и не жду ответа, но Лиза вдруг отвечает:
– Ларисик.
– Какая? Наша? Эдикова?
Лиза утвердительно прикрывает глаза.
– Откуда ты знаешь?
– Я видела ее утром. Шла на раннюю съемку и увидела.