Склейки
Шрифт:
– Убежал...– тихо выдыхаем мы.
– И что теперь? – спрашивает Дима.
– Ничего. Надо притаиться и ждать.
Я сползаю вниз по подушке и устраиваюсь у Димы под мышкой, сворачиваюсь в маленький комочек, прижимаюсь коленями к его горячему боку.
Мы лежим молча, потом я, кажется, дремлю, и вот за окном уже ночь, и звезды в темном небе дрожат от холода, мерцают оранжевыми огоньками, а месяц угрожает им своим острым серпом, и мне кажется, если он исчезнет, то они тотчас сбегут – греться под теплыми одеялами.
– Уснула? – спрашивает Дима.
– Да,– отвечаю смущенно.– Руку тебе отлежала?
– Немножко.
Поднимаю голову, он вытаскивает руку и, морщась, двигает ею вперед и назад.
– Новый год – совсем сбилась с ритма,– оправдываюсь я.
– Ничего. Ты так здорово спишь.
– Как это? Разве можно здорово спать?
– Ты ко мне прижималась и сладко чмокала губами.– Он смеется, но не надо мной, а от радости, по-доброму.
Я тоже смеюсь.
– Тебе хорошо со мной? – спрашивает он.
– Да,– просто отвечаю я.– А отчего ты спрашиваешь?– Нет, просто... Хотел быть уверен... потому что я... первый.
– Все замечательно.– Я поднимаюсь на локтях и целую его в нос.
Мои дни насыщены Димой. Я ухожу по утрам из дома и остаюсь с ним до самой ночи. Мне хорошо, хотя порой даже кажется, что слишком; и взаимная потребность друг в друге, необходимость прикасаться, видеться и быть вместе так велика, что переполняет и пресыщает. Иногда мне хочется отодвинуться от него, словно Дима отбирает у меня воздух, словно он – раскаленная печь, в то время как мне необходима прохлада.
Я иду по темному лесу, дергаю покрытые инеем ветки, ловлю на варежку опадающие кристаллы, жалею деревья, лишившиеся праздничного убранства, но дергаю и дергаю...
Дима – там, у дороги. Фары машины освещают мой путь. Я вижу Диму ясно, а он – только мой скользящий по лесу силуэт да дрожащие ветви. Так мне хорошо, и приторная сладость исчезает, съеживается от холодных прикосновений опадающего инея.
Иду на работу и радуюсь рано начавшемуся дню, отсутствию салатов и времени для безделья: устала от праздников.
У офиса пахнет краской. Запах странно неуловим: кажется, что он отчетлив, но в следующую секунду его уже нет, он смешался с морозной свежестью, скользнул вслед за вереницей проезжающих мимо машин, потом – новый взмах кисти, и запах снова здесь, и снова – нет.
Верхняя строчка эпитафии уже закрашена. «...жил и работал...» – привычно читаю я и вздрагиваю, когда бархатный голос за моей спиной произносит:
– Наконец-то!
– Что? – оборачиваюсь и вижу Анечку: руки в карманах дубленки, на плече – мягкая сумка на длинном ремне.
– Наконец-то руки дошли закрасить,– повторяет она.– Сама не знаю почему, но меня эта надпись жутко нервировала.
Она идет к двери, и я плетусь за ней, хотя мне почемуто хочется досмотреть.
«...жил и работал...» – написанные белой краской слова плывут у меня перед глазами. Почему жил? Почему работал? Димины объяснения не в счет: пусть он видел Эдика другим, но я-то знаю его ленивым и усталым: именно таким он был в последнее время. Неужели зрителям по ту сторону экрана виделось что-то иное? Но почему? Он не был ни богат, ни известен. Он не был красив, он просто появлялся в эфире маленького телеканала.
И я вспоминаю, как мы снимали в одной из школ – уже даже не помню, что был за повод,– и маленький второклассник, щуплый мальчишка с карими глазами в пушистых ресницах, подошел ко мне, открывая на последней страничке свою тетрадь по математике.
– Напишите...– тихо сказал он мне, сидящей на парте и закутанной в куртку.
– Что? – удивилась я и на мгновение подумала, что он просит меня расписаться вместо мамы за двойку.
– Автограф,– сказал он еще тише и, посмотрев на меня своими пушистыми глазами, добавил: – Пожалуйста...
Я расписалась – криво, посреди страницы. Его друзья-второклассники стояли вокруг и молча смотрели, как я это делаю. А мне было стыдно, смешно и досадно, я чувствовала себя дурой, потому что понимала: мой автограф ничего не стоит, какой бы замечательной ни казалась я сейчас этому мальчику. Мне кажется, что в такой ситуации Эдик был бы горд, хотя, возможно, я плохо о нем думаю.
Вслед за серой Аниной дубленкой я вхожу в кабинет. У стола – Данка, на столе – привычный листок. Сегодня на нем с изрядной долей самоиронии написано: «Как погуляли?», и только ниже стоят неизбежные шесть цифр даты.
Список уже есть, правда, ни у одной съемки пока не назначено время. В столбик – названия служб: пожарные, «скорая», милиция, ГИБДД... Рядом – пресс-релиз городской администрации.
– Оксана – звони в ГИБДД, и вот тебе устная из городской, Аня – «скорая» и пожарные, Лиза – менты, и еще будет съемка: сегодня пенсионеры заседают.
Новый год всегда начинается для нас одинаково: собираем статистику – пьяные водители, взрывы петард, мордобой, разрывы сердца, переедания и депрессии.
Позже, когда я стою в кабинете пресс-службы ГИБДД и в ожидании сотрудника смотрю на город с высоты третьего этажа, послепраздничная тоска подчиняет меня целиком. Подо мною – переполненная свалка, ветер треплет ярко-зеленый пакет из-под чипсов, стараясь сбросить его вниз. На дороге – обрывки серпантина, через тротуар – черные полосы гари. Хмуро, и снега не было слишком давно.
У кабинета встречаю Малышеву.
– Привет,– говорит она, крутя меж пальцев незажженную сигарету. Табак сыплется на пол. На плечах у Малышевой – полушубок, она идет курить.
– Привет,– отвечаю я.
– Оксана...
Останавливаюсь, жду, что мне скажут. Малышева поднимает руку с сигаретой ко лбу, словно стараясь вспомнить.
– Ах, да,– говорит она наконец.– К тебе подходили насчет кассеты?
– Какой кассеты? – встревоженно переспрашиваю я.
– Да ко мне тут перед праздниками еще подошел охранник Волкова и спросил, не находили ли мы их кассеты. Говорит, выпала у Волкова из кармана, когда они приходили на эфир.