Склейки
Шрифт:
– А почему – меня?
В горле у меня становится сухо, я судорожно пытаюсь сглотнуть.
– Данка говорила, что Захар пожадничал дать тебе кассету, и она выдала тебе чужую, найденную.
– Нет, меня никто не спрашивал.
– А!..– тянет она рассеянно.– Ну ладно... Просто если спросят – имей в виду.
—Волков,– говорю я Диме вечером.– Точно – он.
– Или охранник,– отвечает Дима.
– Что, в сущности, одно и то же...
Мы едем по городу, под колесами шуршит, отлетая назад, мокрый и скользкий снег. Снова начинается оттепель.
– Спросил у Малышевой про кассету, узнал, что она у меня...
– И подкараулил тебя по пути на работу. Ты не помнишь, он был в троллейбусе?
Я честно морщу лоб, но вспоминаю только красную куртку и ремень сумки, уходящий в пучину пассажирских тел.
– Нет, не помню,– говорю я.
– Не важно.– Дима машет рукой.– Разве могло быть по-другому?
– И тогда Эдика?..
– Они,– он кивает головой, словно ставит на моих сомнениях жирную точку.
– Но как?
– Не важно,– отвечает Дима.– Ты подумай только, какой серьезный у них был мотив!
– У нас в городе – политическое убийство? Дима, это смешно!
– Нет,– возражает он,– не смешно. Масштаб другой – страсти те же. Ну, ты теперь спокойна?
– Наверное, да... Никогда больше не поеду в Думу, можно?
– Можно.– Дима дарит мне разрешение, словно шубу с барского плеча.
– А если Данка пошлет?
– Я ее тоже пошлю.
И мы смеемся.
На улице – мокрый ветер в лицо, и капюшон то и дело слетает с кудряшек. Уши сразу краснеют, чувствуя холод, и я натягиваю капюшон и одновременно озираю окрестности, чтобы спланировать великий переход через лужу.
Путешествие из дома к офису в такую погоду – выматывающее занятие. Я смотрю на знакомую стену: бордовое монолитное пятно на красной, расчерченной на кирпичики стене – словно раскрытый в изумлении рот. В нем единственным белым зубом торчит округлая кокетливая лапка какой-то буквы, кажется, «Ж».
– Идиотка! – Надька в кабинете бурно выражает свои чувства.
– Кто? – Я хлопаю сумкой о стол, стягиваю перчатки с замерзших рук.
– Лариска.
– А что?
– Краску пришла ковырять! – Надька размахивает чашкой, и я вижу, как плещется в ней мутная кофейная жижа.– Представляешь?!
– Я шла на раннюю съемку.– Тихий Лизин голос слышнее громких Надиных воплей. Ее «с» и «ш» вонзаются в голову почище шуршания оттепельных шин,– а она – перед офисом, со шпателем. Сдирает краску. Увидела меня и убежала.
– Бедный человек...– шепчу я.
– Да уж! – подтверждает, услышав мой шепот, Надька.
Лежу на боку, колени согнуты и подтянуты к животу. Палец выводит на шершавой от старости и множества стирок простыне сложные фигуры. Одеяло где-то в стороне. Холодно, но я терплю: согреюсь – усну, но спать нельзя, хочется додумать.
В голове – набор кадров, хочу собрать их в стройный видеоряд, и пусть Дима твердит, что все уже понятно. Я должна увидеть все собственными глазами.
Представляю себе таймлайн, жирную линейку внизу экрана.
Историю про Эдика и кассету бросаю в самое начало одним куском: здесь и так все понятно. А вот дальше... Вглядываюсь в разрозненные, хаотичные кадры.
Эдик встречает Волкова перед эфиром...
Волков и охранник уходят из студии...
Эдик остается – зачем?
Где кассета?
Почему Эдик решается на переговоры о кассете в офисе?
Когда он успевает поговорить с Волковым?
Почему Эдик остается в офисе, и когда уходят Волков и охранник?
Вопросы – словно начитка, не закрытая видеорядом. И еще одна картинка, без звука: кассета крупным планом. Кассета, кассета... К чему тут эта кассета? Выкинуть бы ее с таймлайна, все уже с ней ясно, но она не выкидывается, словно нарочно заблокирована на линейке, висит перед глазами, и тут я вспоминаю, от кого еще слышала про эту кассету: от Лапули. Вижу серое, измученное лицо, белые пряди волос, перемешанные с рыжим мехом лисьей шубы; след от синяка под опухшим глазом.
Она ведь приходила искать кассету, и вряд ли ее интересовал покойный муж, кадров с которым было как грязи – полный шкаф архива, с того дня, как телеканал впервые вышел в эфир. Значит, она знала.
Захожу в офис. В стеклянной будке под лестницей – тот же охранник, что дежурил во время убийства. До сих пор не знаю, как его зовут.
У меня есть к нему вопросы, но подойти страшно: я всю дорогу надеялась, что дежурит кто-то другой. Теперь не отвертишься, отступать некуда. За спиной – ночь, полная вопросов и тревожных снов.
– Доброе утро! – говорю я охраннику.
– Доброе! – отвечает он, бросает на меня быстрый взгляд и, убедившись, что я – своя, снова утыкается в газету.
– А вы не подскажете?..– начинаю я.
– Что? – Он удивляется тому, что с ним заговорили, и даже настораживается.
– Мне просто любопытно. Скажите, а вы помните вечер, когда Эдика... С Эдиком...
– Помню. А что?
– А вы не знаете, Волков – гость, который был на эфире,– сразу ушел, или задержался?
– Сразу. Без десяти и спустился.
Дядечка отвечает охотно, не задаваясь вопросом, зачем мне все это надо. Впрочем, вопросы секретности не в его компетенции, главное, чтобы в офис не проникали чужие.
– А охранник с ним был?
– Был.
– Точно?
– Точно.
– А они не возвращались? Потом?
– Нет. Зачем им?
– А кто приходил ночью, уже после эфира?
И вот тут охранник серьезнеет и спрашивает:
– А вам зачем?
– Интересно...
Открывается дверь, входит незнакомая женщина.