Склейки
Шрифт:
Остается хор. Но само по себе слово слишком коротко, чтобы понять, что за ним стоит.
Сигаретно-морозная Данка входит в кабинет, передергивает плечами: замерзла, потому что выходила на балкон без шубы, в одном только свитере.
– Дан, а что такое хор? – спрашиваю я, разворачивая к ней листок, словно, не прочтя этого короткого слова, она не вспомнит, в чем там дело.
– Хочешь? Съезди.– И, недолго думая, Данка вписывает мое имя напротив хора. А в дополнение я получаю серых художников.
Мои съемки поздно: в двенадцать и в четыре, и потому я – свидетель того, как в офисе появляется адвокат Виталя. Он невысокий, подстрижен так, словно сверху на него упало нечто тяжелое и плоское, и сам весь пришибленный и невысокий. Лицо у адвоката красное, глазки – маленькие. Таким его сняли бы в фильме про продажное правосудие.
Я – первая его жертва. Иду за ним в директорский кабинет и, запинаясь, докладываю, как нашла тело Эдика. Как ни странно, сейчас я помню все даже лучше, чем помнила тогда: картинка чиста и кристальна, словно отредактирована в фотошопе.
Адвокат не мучает меня долго: такое ощущение, что я не слишком важна для него. Выхожу из кабинета с легкой обидой. Даже смешно: чувствую досаду, что меня не подозревают, хотя, случись обратное, я перепугалась бы насмерть.
На радостной Дядь-Пашиной машине мы едем на городскую окраину снимать сюжет, обозначенный словом «хор».
Переезжаем мост. Вдоль дороги – двухэтажные дома, стыдливо прикрывающие облупившиеся фасады густыми зарослями кустов и низеньких корявых вишен. За ними надменно возвышаются блочные пятиэтажки.
Здание хоровой школы – одноподъездный двухэтажный домик. Возле двери – яркий желтый прямоугольник на выцветшей стене: здесь когда-то висела табличка, и это подтверждает ее маленький синий уголок, зацепившийся за последний болт.
Внутри – дощатые рассохшиеся полы, неработающий гардероб за ажурной решеткой и дверь туалета, а по другую сторону – приоткрытая дверь кафе, из которой льется сизый, словно заранее напитанный сигаретным дымом, свет.
Нас встречает Светлана Васильевна, директор школы. Она встревожена и крутит надетое на указательный палец кольцо от связки с ключами.
– Видели вывеску? – первым делом спрашивает она.
Я честно отвечаю:
– Нет.
– Сбили.– Она идет впереди, показывая дорогу, и разговаривает со мной, чуть поворачивая голову. Мы поднимаемся на второй этаж.– Так мерзко и по-хулигански... Серьезные люди, а ничем не гнушаются.
– А может быть, не они? – осторожно спрашиваю я.
– Ну конечно! – Директриса оборачивается и язвительно смотрит на меня.– Сколько лет никто вывеску не трогал, а стоило только городской администрации решить, что нас тут быть не должно, сразу кто-то случайно схулиганил!
Она издает резкий смешок и идет дальше.
– А почему они вас выгоняют?
– Из-за помещения. Мы им денег никаких не приносим, занимаемся с детьми бесплатно. А здание можно сдать в аренду. Видели кафе внизу? Там мэрские дружки любят отдыхать, уж не знаю, почему именно здесь – на нашу голову.
И она называет несколько небезызвестных фамилий.
Светлана Васильевна открывает кабинет. Здесь просторно и светло, у стены – фортепьяно; прислонясь к его бокам, прямо из пола растут высокие стопки нот.
– Скажите,– я запинаюсь, боясь задать неприятный вопрос,– а почему вас нельзя закрывать?
Директриса на мгновение застывает, а потом обида прорывается в ней бурным клокотанием слов:
– Во-первых, вы видели наш район? Здесь же глушь. Кто здесь будет заниматься детьми? Ими и родители не занимаются! А у нас методика: своя, уникальная. Мы берем деток любых, с ЗПР, с проблемами, и они у нас становятся нормальными,– последнее словно она произносит с нажимом, по слогам.– Мы участвуем в фестивалях, к нам приезжают перенимать опыт! Это мы только для администрации МУДМОД.
– Что? – не знаю, как понимать это странное, отдающее неприличием слово.
– Муниципальное учреждение дополнительного музыкального образования детей. Нас на фестивале православной культуры даже объявлять отказались. Так и вышли...
Говорит она много, долго и сбивчиво, переходя с официальных штампов на гневное просторечье. Я не перебиваю: даю ей выговориться – просто потому, что ей это необходимо.
Пока мы разговариваем, в кабинет тихонько заходят дети. Девчонки – высокие и развитые; мальчишки – низенькие и от застенчивости ссутулившиеся.
Мы пишем синхрон, потом я говорю, что можно начинать урок, и Светлана Васильевна долго выбирает, что же им спеть. Меня немного раздражает это суетливое шуршание нотных страниц, я думаю: все равно, что петь; раз берут всех без разбору, может ли быть на простом уроке что-нибудь, кроме умилительной разноголосицы? Но вот они запевают зимнюю песенку про снежки, и я, витающая мыслями где-то далеко, вдруг начинаю слушать. Дети поют высокими чистыми голосами. Нотки кристальные, как морозный воздух, песенка летит вверх и вниз легко, словно в шутку брошенный снежок. Аккомпанируя, директриса оглядывается на меня и, торжествуя, понимает, что дети меня победили.
– И что,– спрашиваю я ее, когда съемка закончена,– вы берете всех, без прослушивания?
– Конечно, всех,– гордо отвечает она.– Как их не возьмешь: такой район! Я его сегодня не возьму, он меня завтра ограбит. Лучше пусть поет.
– А как вы умудряетесь?..– Я не могу даже сформулировать вопрос.– Ведь от природы не всем дано...
– Я же говорю: у нас методика, нельзя нас закрывать,– констатирует она.
Мы уже готовы уезжать, когда к директрисе подходит одна из девочек и что-то шепчет ей на ухо.