Склейки
Шрифт:
– Во с какими! – Руки охранника изображают в воздухе носы восточных туфель.
Мы с Димой переглядываемся. Клиент готов, и ждать от него ничего не приходится. И тут вдруг он мычит:
– Паразиты! Один ходит, другие ходят! Тысячу сунули, думают, можно о человека руки вытирать! – И охранник вытирает руки о собственную куртку.
– Кто сунул тысячу? – осторожно спрашиваю я.
– Эта рыжая... крашеная... с натуральным... этим... рыжим... вашим...
И охранник машет руками. Он то тычет в Диму опухшим корявым
– Похоже, он так часто...– говорит Дима, возвращаясь в машину. Он только что отвел охранника домой и сдал с рук на руки печальной и безучастной жене.– Она даже не удивилась.
– Так что он пил.
– В ту ночь? Думаю, да. Но кто знает? Мог и просто уснуть. А что еще делать ночью?
– Ты думаешь, он видел директора?
– Кто его знает? Судя по всему, пока ему удалось разлепить глаза, человек успел войти на лестницу. То есть охранник мог видеть его в боковое окошко.
– Полы пальто и ботинки...– размышляю я.
– Мужские, с загнутыми носами.
– Да кто угодно мог войти.
– И директор в том числе.
Мы замолкаем, подавленные неразрешимостью задачи.
– Директор мог,– нарушает молчание Дима.– А потом из мести уволил. Написал, что за пьянку, а на самом деле – сигнал всем остальным: не болтайте лишнего.
– Думаешь, его мог видеть кто-то еще?
– Мог. Народ ведь в офисе был.
– А кто был? Точно мы знаем только про Сашка и Андрея.
– Еще Вертолетова была. На радио.
– Да, Вертолетова. И кто-то мог не уйти, остаться. Вот только бы выяснить, оставался ли кто... И зачем остался Эдик?
– А кто дал охраннику тысячу? – оживляется Дима, вспомнив мычание клиента.
– Рыжая крашеная,– вспоминаю я.
– С натуральным рыжим,– подсказывает Дима.
– С этим вашим,– напоминаю я.
Мы смотрим друг на друга, и в голову нам приходит одно и то же.
– Он Сеньку имел в виду,– уверенно говорит Димка.– Камеру у плеча показывал. А потом: кто же еще «наш рыжий»?
– И с кем он был?
– Не знаю. Надо спросить у него.
– Завтра спросим?
– Конечно!
Мы сидим возле дома охранника и молча размышляем. Вокруг нас – темные дворы, мрачные кубы пятиэтажек, в которых гаснут и зажигаются окна. Дима курит, опустив стекло и выдыхая дым в узенькую щелочку. Серебристая обертка, подгоняемая ветром, медленно и чинно проплывает перед нашим бампером.
– Поехали? – спрашивает Дима и, когда я киваю, поворачивает ключ в замке зажигания.– Ко мне? Или погуляем?
– Домой,– устало отвечаю я и наконец-то чувствую, что пьяна. Водка течет внутри меня, словно теплое масло, делает приятно непослушными руки и ноги.
Дима не возражает. Он послушно везет меня домой, смотрит на дорогу и не отвлекается на пустые разговоры. Потом провожает до двери и целует в губы. Может быть, я не права, но мне все-таки кажется, что поцелуй получился почти братским.
Сенька зажат между стеллажами в тесной операторской. Под его локтем горит индикатор прикрепленного к подставке аккумулятора, угрожающий, словно бомба. Сенькино лицо красно, как угли, и рыжие курчавые волосы завиваются лепестками огня. Дрожат веснушчатые руки с длинными, чересчур гибкими пальцами.
– Ты здесь был,– настаивает Дима.
– Нет,– в очередной раз отказывается он и пытается сделать еще шаг назад. Но позади – стеллаж, спина упирается в него, и нога, встречая препятствие, скользит вперед по гладкому полу.
– Охранник тебя видел.
– Нет.
– Да, Сеня. Тебя – и кого-то еще. Кого?
– Не меня. Никого.
– Сеня,– вступаю я.– Там, у Виталя в кабинете, сидит адвокат. И если ты сейчас не расскажешь все нам, я сдам тебя ему.
– А наверное, это ты Эдика... А?
Две фразы, как два выстрела. Сенька оседает на пол. Крупные капли пота выступают у него на лбу, и мне становится стыдно. Дергаю Диму за рукав, говорю:
– Пойдем!
Но Димой уже овладел охотничий азарт. Он словно пес, который уже почти схватил раненую, умирающую птицу. Дима не слышит, отмахивается. А Сенька говорит:
– Да, был. Один. Приехал с рекламной съемки около часа ночи.
– Так поздно? – удивляюсь я.
Сенька машет рукой, и его длинная, расслабленная кисть похожа на метелку ковыля, трепещущую под сильным ветром.
– Снимали «Зазеркалье», чтобы отбить часть новогоднего банкета. У них программа начинается в полночь.
– А с кем снимал? – спрашивает Димка.
– Говорю – один. Нужен был только видеоряд. Вы же знаете рекламу. Кто поедет на съемку ночью? Когда они ездили после работы?
– А охранник говорит, что с тобой кто-то был.
– Он был пьяный: через стекло пахло.– Сенька истерически подвизгивает на ударных слогах. Его трясет, и ноги, видимо, от страха ватные, потому что он так и сидит меж стеллажей, спиной к стене, и не может, даже не пытается встать.
– Отстаньте от меня! – вдруг кричит он, как кричат слабые, обессилевшие первоклассники на сильных, обижающих их хулиганов. Я прямо вижу Сеньку в синей форменной курточке: маленького, дрожащего, пытающегося отнять свой портфель и получающего небрежные тычки, и толчка ладонью достаточно для того, чтобы он отлетел в угол.
– Я вообще ухожу! – Трясущиеся руки Сеньки закрывают красное лицо и маленькие, слезящиеся глаза.
– Куда? – Димка от неожиданности отступает, но Сенька и сейчас не пользуется моментом, чтобы встать.