Склейки
Шрифт:
Полдень. Собираемся пить чай. На столе – Анечкин трофей, большущий пакет с логотипом хлебозавода, из которого, наслаиваясь друг на друга, робко выползают булочки всех возможных видов.
Все здесь: Надька уже пишет сюжет, Анечка вешает на вешалку свою дубленку, Лиза ждет, когда закипит чайник, чтобы разлить воду по чашкам, из которых уже торчат тоненькие хвостики чайных пакетиков, украшенные, словно бантиками, вызывающе-желтыми бирками. Данка заполняет журнал, куда тщательно вносятся все названия сюжетов и имена их авторов. Так положено по закону о СМИ, и Данка делает вид, что тяготится этим муторным переписыванием, хотя слепому видно: ей нравится систематизировать, приводить
Татьяна входит так, что, кажется, вздрагивают деревья за окном: распахивается дверь, и маленькая женщина, перелетев комнату одним порывистым движением, оказывается у Данкиного стола. Осмотревшись и хищным взглядом зацепив хлебзаводовский пакет, она тут же, никого не спросив, хватает из него булочку, шуршит целлофаном, разрывая обертку.
– Булки едите? – ехидно спрашивает она.– А не треснете? – И тут же впивается в булочку зубами. Булочка сплющивается в лепешку, а потом, откушенная, снова вздымается вверх и мягко пружинит, доставая до кончика длинного Татьяниного носа.
Мне претит такая бесцеремонность, однако, при всей взаимной нелюбви «Новостей» и «Рекламы», Татьяна – исключение. Она на телеканале давно, еще с тех пор, когда все: и «Новости», и «Реклама», и студия – помещались в одной небольшой комнате, и Татьяна с Данкой сидели в узком проходе спиной к спине.
– Не люблю с маком,– звонко объявляет Татьяна, и несчастная булочка летит в мусорное ведро.– А с повидлом есть?
– Вроде были,– пожимает плечами Анечка, и Татьяна влезает в пакет едва ли не с головой. Тиская и осматривая прозрачные пакетики, она объявляет, обращаясь преимущественно к Данке, но так, чтобы ее слышали все:
– Рылову-то нашу уволили.
– Да ты что! – Все мы подтягиваемся к Данкиному столу, обступаем Татьяну.– Когда?
– Сегодня. Только что. Она уже ушла.
– За что? – Данка обескуражена. Если увольнение охранника все приняли с легкостью и пониманием, то это объяснить уже сложно.
– Это наш Виталюшка с жиру бесится.– Татьяна изображает Бабу-ягу, но никто даже и не думает улыбнуться.– Рассказываю. С Анькиных слов, разумеется. Сами-то они нам ничего никогда не говорят. Вчера адвокат Виталев потряс охранника нашего, уволенного, да и вытряс из него, что Рылова была в ту ночь в офисе. У них-то версия, что директора той ночью здесь не было, так? Вот они на нее и насели: говорят, рассказывай. А она, то ли с перепугу, то ли еще бог знает почему, и стала говорить: да, приехала в час ночи и видела директора.
Сенька, забрав штатив, микрофон и камеру, поднялся наверх, а Анька пошла в рекламу взять сумочку
и сунуть кассету в ящик рабочего стола, чтобы, не дай бог, не потерять. Охранник, увидев ее, пробормотал что-то непонятное: то ли приветствие, то ли ругательство, а она, презрительно не обращая внимания на пьяное бульканье, пошла по лестнице. Дверь, ведущая в помещения телеканала, была приоткрыта, так что Аньке не пришлось доставать ключ-таблетку. Видно, кто-то вошел перед ней, потому что доводчик лениво тянул железную махину двери к косяку. Аньке показалось странным, почему тот, кто вошел, не включил в холле свет, и сердце ее даже неприятно екнуло, когда она услышала шорох, доносящийся из темного рекламного зала, из того угла, где была расположена ведущая в кабинет директора дверь. Оправившись от испуга, Анька хлопнула ладонью по квадратной клавише выключателя. Звеня и подрагивая, словно разбуженные среди ночи внезапным
– И вот вчера,– продолжала, жуя пирожок, Татьяна,– адвокат начал осторожно Аньку расспрашивать: уверена ли она, что видела директора. А ее просто переклинило: говорит, уверена, и все. Нет бы соврать... Директор в крик: мол, не было его там. Сегодня снова вызывают Аньку. Она им снова: видела, говорит, директора. Тот встал на дыбы и начал вопить, что его оговаривают. Адвокат тихонько стал ему намекать, что не надо бы устраивать скандала: молчал себе человек, пусть и дальше молчит и спокойно работает; милиция, мол, ничего не знает и не узнает никогда. Так Виталь взбеленился и заорал, что крыс не потерпит, и Аньку уволил. А та вчера молчала, а сегодня вышла и все нам рассказала, чтобы не получилось, что ее зря уволили. В общем, как адвокат и говорил, напрасно Виталь это сделал.
Татьяна молча дожевала остатки булочки, подобрала пальцем каплю стекшего в уголок губ джема и сказала:
– Ну вот, что знала – рассказала, пойду теперь поработаю. Мне еще Анькиных клиентов принимать. Мы их с девчонками поровну поделили.
– И когда успели? – желчно спросила Надька, стоило Татьяне выйти.
– А! – махнула рукой Анечка.– У них быстро. У них главное, чтобы деньги не пропали.
И, покивав, мы все снова занялись своими делами.
Маленькая двухкомнатная квартирка. Старая мебель блещет чистотой, в воздухе – запах опрятной старости, на тумбочке возле кровати – две пары очков и россыпь лекарств.
Муж и жена, пенсионеры, сидят, глубоко и неловко провалившись в просиженных старых креслах. Их позы скованны, и кажется, что сидеть так – трудно, но они терпят, не шевелясь, словно сфинксы: так силен их страх перед камерой.
Пенсионеры голодают: сознательно, бунтуя. Они объявили голодовку, чтобы власти починили в их доме отопление, которого нет вот уже третью зиму.
Интервью окончено, и, пока Витька снимает на кухне пустой холодильник, чистые тарелки и стаканы, наполненные питьевой водой, я тихонько говорю старикам:
– Ну что вы, ну зачем вы? Давайте мы сейчас поснимаем, уйдем, а вы поедите, а? Хотите, я вам в магазин схожу: нельзя же так. Им же все равно, понимаете? Вы будете голодать, а они, может быть, этот сюжет даже и не увидят. А если и увидят, то могут внимания не обратить. Разве оно того стоит?
Но пенсионеры горды. Им важно бороться за свои призрачные, несуществующие права, за попранное человеческое достоинство. Мы уходим, втайне надеясь, что старики хитрят и обманывают, и что достанут сейчас из шкафчиков кашу и суп. Но надежды мало.
Все, что я могу для них сделать,– пообещать, что лично дозвонюсь до каждого из начальников и расскажу о голодовке.
В офисе выясняется, что Лехи сегодня не будет: он позвонил и сказался больным. То ли и в самом деле простыл, то ли мучился сильным похмельем, что иногда с ним случалось, а может быть, просто устал и решил прибавить один день к выходным.
Данка говорит, что вместо Лехи выйдет Андрей.
Мы сидим в монтажке. Медленно течет разговор, и параллельно ему течет привычная работа. Начитка ложится на таймлайн, Андрей начинает просматривать иконки разбитого на сцены видеоряда.