Скобелев, или Есть только миг…
Шрифт:
– Не пей, Мишка. Разве горе в коньяке утопишь?
– Не мешай мне, отец. Прощаться не мешай.
Странно, ещё мальчишкой – там, в пансионе – Серж ко всем обращался только на «вы». Сначала однокашники решили, что это – от рюриковской спесивости юного княжича, а потом поняли, что причиной была безмерная деликатность. Он всю жизнь стеснялся самого себя…
– Извини, батюшка. Я пойду к себе, утром увидимся. Баранов тебя уложит.
– Это ты меня извини, ляпнул, не подумав. Считал, что смертей ты вдосталь навидался…
– Ничего. Привыкаю.
Прошёл в свою спальню. Стоя налил вина, стоя выпил.
«Прощай, Серж…»
И тяжело опустился в кресло.
Что он сказал тогда, в Кишинёве, при их первом свидании после длинного перерыва? Что?.. Тогда Михаил Дмитриевич был весь погружён в собственные обиды, очень уж любовался собою и этими незаслуженными обидами, а князь Насекин ведь сказал что-то важное. Не тогда – сейчас ставшее важным. Кажется…
– Игнатий Лойола [60] потому-то и был велик, что не знал ни женщин, ни семьи.
60
Лойола Игнатий (1491? – 1556), основатель ордена иезуитов. Выработал организационные и моральные принципы деятельности ордена.
«Вот откуда вылетела твоя пуля, Серж. А я ещё болтал, что свист пуль имеет свою благодатную сторону…»
Нет, князь Насекин пуль не боялся. То есть, конечно же, боялся, все нормальные люди их боятся. Но ему хватало воли не показывать этого, хватало. Дважды под дуэльными пистолетами стоял: один раз свою честь защищая, второй – скобелевскую, как свою. И оба раза выстрелил в воздух. В Ташкенте?.. Да, в Ташкенте. Там нашлись весьма задиристые господа офицеры.
Человек ощущает только своё одиночество, это естественно, потому что оно – своё, личное. А все личное прячут в душе за семью замками. Но что Скобелеву всю жизнь мешало понять одиночество друга собственной юности, что? Да самолюбование, вот что. Самолюбование и стремление нравиться всем остальным. Ещё Герцен как-то сказал, что у нас, русских, очень уж развит бугор желания нравиться. Вот и тебе, Михаил Дмитриевич, всю жизнь нравилось нравиться. Чтоб только на тебя и смотрели, как ты в белом мундире под пулями бравируешь… А друга – скромного, честного, деликатнейшего – ты просмотрел. Хотя четыре… Нет, пять раз были рядом, бок о бок, что называется. В Париже, в Москве, в Ташкенте, в Кишинёве, в Болгарии. Он тебе правду говорил, а ты только плечи ещё шире разворачивал, собою любуясь…
И ведь только из-за беспутного озорства Скобелева генерал-лейтенант Константин Петрович Кауфман распорядился выслать князя Насекина в сопровождении двух казаков из пределов подведомственного ему края в двадцать четыре часа. А князь так не хотел уезжать. Словно предчувствовал и несчастную любовь свою, и пулю, оборвавшую невыносимую тоску и невыносимое одиночество…
На святках офицеры испросили разрешения у самого Кауфмана на маскарад в Офицерском Собрании. И Михаил Дмитриевич уговорил бесхитростного князя одеться мужиками. В армяках, лаптях, сам онучи ему наматывал.
– Купим полведра водки, усядемся посреди зала и будем черпать кружками из ведра. То-то шуму будет!
– Надеюсь, Мишель, черпать будем воду?
– Ну, конечно, Серж!..
А налил – водку. Ровнёхонько полведра, которое и прикрыл до времени тряпицей. Очень уж ему хотелось посмотреть, как Серж с такой игрой управится: сам-то он уже тогда пил водку, не поморщившись. Как воду.
Пришли, уселись посреди зала, поставив в центре ведро. Поднялся весёлый шум, смех, аплодисменты. Вдосталь насладившись произведённым эффектом, Скобелев откинул тряпицу, сказал громко, для всех:
– Давай, земляк, по маленькой во здравие господ.
Зачерпнул первым, но с питьём не спешил: уж очень ему хотелось поглядеть на первую реакцию друга, который доселе – Михаил Дмитриевич отлично это знал! – водки и не пробовал. А друг, ни о чем не подозревая, глотнул от души, захлебнулся, зашёлся в кашле. К нему тотчас же бросились, стали стучать по спине, трясти и… И все открылось. Скобелева – под арест, поскольку он водку не пил, да и кружку под шумок вовремя в ведро опрокинул. А ни в чем не повинного князя Насекина – в двадцать четыре часа…
Вот когда расплата пришла. За легкомыслие, беспутство, дерзости и… Чего уж душою-то кривить, Михаил Дмитриевич? За ту маскарадную подлость.
Долго, ох, как мучительно долго хоронил Скобелев второго друга в душе своей. На следующий день проводил отца, тут же сказался больным и неделю пил вмёртвую…
2
– Ваше превосходительство, Михаил Дмитриевич, очень прошу вас, умоляю… – бормотал новый адъютант чуть ли не со слезами всю эту пьяную неделю.
«Умоляет, – злился Скобелев. – Млынов бы не умолял. Млынов нашёл бы для меня лекарство. Не только светлейшего князя Имеретинского – маменькиного родственника графа Адлерберга уговорил бы приехать…»
Злился он потому, что сам отпустил удила, что его понесло, а справиться с собою пока никак не мог. На себя он злился, а совсем не на адъютанта, потому что Баранов оказался старательным и на редкость аккуратным и точным работником. И с той кражей бриллиантов сам тогда разобрался, умело Узатиса уличив. И на службе они отлично понимали друг друга, но вне служебных границ Скобелева мог понять, пожалуй, только один Млынов, досконально изучивший запутанный лабиринт скобелевской души.
– Ваше превосходительство, от служебной корреспонденции уже стол ломится.
В то утро Баранов сказал это каким-то иным, начавшим заметно крепчать голосом, и Скобелев тон уловил. Сказал почти трезво:
– Бутылку допью, завалюсь спать, в шесть пополудни разбудишь.
– Слушаюсь, Михаил Дмитриевич! – почти радостно выкрикнул адъютант.
– Погоди, ещё не все. Мадам Матильду, что за Немигой дом содержит, знаешь?
– Нет.
– Напрасно. У неё хороший… – Скобелев поискал слово, – унтер-офицерский состав. Скажешь мадам, что я навещу её сегодня в десять вечера.
Почему он решил отправиться в заведение мадам Матильды, в котором и бывал-то считанные разы, да и то ещё до регулярных свиданий с Екатериной Головкиной, Михаил Дмитриевич и сам не мог себе объяснить. Это какими-то неведомыми нитями было связано с князем Насекиным, о котором Скобелев думал все эти хмельные ночи и похмельные дни. Он как-то пытался разобраться в ошибочности его последнего рокового решения, что ли. «Это же так просто, Серж, так просто. Почему же вы не справились с таким пустяком?..» Нет, таких мыслей, конечно же, не возникало. Возникла потребность, не выраженная в словах. Он понимал только, что не для него потребность, а как бы для ушедшего друга. Вроде последней горсти земли на его могилу.