Скобелев, или Есть только миг…

Васильев Борис Львович

Приняв решение, Млынов более не колебался, весь сосредоточившись на том, как следует поточнее и получше его исполнить. В этом он бессознательно копировал своего кумира и вождя Михаила Дмитриевича Скобелева, сотворившего из скромного ташкентского толмача-чиновника не просто толкового адъютанта, но боевого офицера – смелого, инициативного и решительного. В эту ночь вложенные в капитана скобелевские качества должны были подвергнуться серьёзному испытанию. Правда, правила самому капитану оставались неизвестными, кроме одного условия: он не имел права на проигрыш. Скобелев поручил ему лично обеспечить становой хребет всего своего плана: верблюдов. То есть возможность свободного передвижения войск по пустыне без дорог и колодцев. Свободного – значит

прежде всего неожиданного для противника, уже привыкшего к тому правилу, что русские войска в пустыне могут передвигаться только проторёнными путями от воды до воды и от поста до поста. Это было куда важнее сбора любых данных о противнике или о настроениях коренного населения, важнее личных наблюдений и даже личной разведки: верблюды давали Скобелеву возможность манёвра и смелой боевой инициативы.

Прекрасно понимая это, капитан шёл на полуночную встречу все же не только ради обещанной тысячи верблюдов. Он рисковал ради предполагаемого свидания с Тыкма-сердаром, уповая прежде всего на склонность последнего к непредсказуемым авантюрным поступкам, если в них сверкала хотя бы искорка надежды на личную наживу. И вспомнил оценку этого человека генерал-лейтенантом Кауфманом, данную на офицерском разборе причин падения Кокандского ханства:

– Такие, как Тыкма-сердар, не стремятся к ханской неустойчивой власти, господа. Им вполне достаточно выгоды, полученной от очередного предательства, а там – подавай Бог ноги. Это скорее кондотьеры [57] , нежели защитники чего бы то ни было, будь то собственный народ, вера в Аллаха или собственное честолюбие. Лихая жизнь и лихая нажива – вот и все их идеалы.

57

Кондотьер – предводитель наёмного военного отряда в XIV-XVI веках в Италии, находившегося на службе у какого-либо европейского государя или Римского Папы; впоследствии так называли людей, готовых ради выгоды защищать любое дело.

Учитывая склонность к «лихой жизни», капитан сунул в карман шаровар револьвер, а, памятуя о склонности к «лихой наживе», приторочил к седлу штуку ярко-малинового луи-вельветина. И за четверть часа до назначенного времени выехал на свидание с неизвестностью, никому и словом не обмолвившись о своём решении.

3

Глухие, зажатые глинобитными дувалами улочки были темны и пустынны. Вымостить их ещё не успели, конские копыта тонули в весенней грязи без перестука, ехать было совсем близко, и Млынов не торопил коня. А перед рынком вообще остановился, напряжённо вглядываясь и вслушиваясь в темноту и тишину. Не уловив ничего подозрительного, осторожно объехал основную дорогу и пробрался к месту свидания глухим, тёмным и тесным проулком. И здесь вновь остановил коня и замер в напряжённом выжидании.

– Хорошо сделал, что приехал, – из темноты неожиданно донёсся негромкий голос, и Млынов по акценту узнал старика. – Поезжай прямо, тебя встретят два джигита. Следуй за ними молча, они не говорят на твоём языке.

Игра продолжалась, становясь все более непредсказуемой и, возможно, очень опасной, но капитан и не помышлял о том, чтобы выйти из неё. Он кому-то был нужен, очень нужен, и это в известной мере гарантировало ему жизнь. Следовало лишь с осторожной аккуратностью до конца играть по чужим правилам.

Капитан тронул коня, неспешно пересёк рыночную площадь, и у противоположного въезда к нему тотчас же приблизились два всадника в надвинутых по самые брови косматых туркменских папахах – тельпеках. Один из них вежливо прижал ладонь правой руки к сердцу и тут же развернул коня, тогда как второй джигит пристроился позади Млынова. Это выглядело как почётным эскортом, так и жёстким караульным сопровождением, но Млынов решительно гнал прочь все посторонние

мысли. Выбор был сделан.

В полном молчании они осторожным шагом миновали глухие и бедные лачуги пригорода и сразу же свернули с дороги в сухую полынную степь, переведя лошадей на ходкую рысь. Никаких ориентиров капитан не заметил, хотя и всматривался в темноту до рези в глазах, но его проводники в них, кажется, и не нуждались. И вскоре погнали карьером, строго соблюдая дистанцию между собою и то ли охраняемым, то ли сопровождаемым ими спутником, а после часовой скачки остановились возле саманной пастушьей хижины.

Их тотчас же окликнули: проводники коротко ответили на оклик и спешились. Капитан спрыгнул с седла вслед за ними, но не отпустил свою лошадь, а повёл её в поводу к темневшей хижине. Здесь второй сопровождающий принял у него повод, а первый отпахнул перед ним полу тяжёлого ковра, которым был занавешен вход в мазанку, и почтительно посторонился, приглашая проследовать внутрь.

Пригнувшись, Млынов прошёл в тесное помещение с земляным полом. В центре его горел неяркий костёр, в отсветах которого капитан сразу увидел рослую фигуру в поношенном халате, за перевязью которого торчала персидская сабля в дорогих ножнах. Лица хозяина видно не было, но капитан сразу понял, что это – сам Тыкма-сердар, и вежливо поклонился.

– Ас селям алейкюм, – сказал сердар.

Капитан промолчал.

– Почему не приветствуешь меня, как то положено во всех племенах? – по-русски и почти без акцента спросил сидевший у костра. – Нехорошо так поступать, потому что ты знаешь и наш язык, и наши обычаи, а я – старше тебя.

– Прости меня, хозяин, но откуда мне, мирному купцу Громову, знать ваши обычаи?

– Стоит ли прибегать к хитрости, когда нет посторонних? – вздохнул сердар. – Ты – толмач генерала Скобелева, и два… нет, даже три раза переводил нашу беседу с генералом, которого мы назвали между собой Гез-каглы.

– Кровавые глаза? – искренне удивился капитан. – Они у него скорее серые. Как сталь.

– Вот ты и проговорился, Млынов, – усмехнулся Тыкма-сердар. – Глаза – окошки души, которую вкладывает в человека Аллах. Она смотрит на мир по-разному. С дружелюбной голубизной – на друзей, с кровавым гневом – на врагов. Садись на кошму, Млынов. Нам предстоит важный разговор за дастарханом, так постараемся же смотреть друг на друга тёплыми глазами.

Капитан сел, привычно скрестив ноги. Он правильно вычислил это свидание, но не сумел найти правильного подхода, и сердар перехватил нить разговора. Следовало как-то изменить как тон, так и тему беседы, потому что упоминание о прозвище Скобелева «Гез-каглы», то есть «Кровавые глаза», не могло быть случайным. Он размышлял об этом, пока готовили дастархан, вежливо отвечая хозяину на традиционные вопросы о дороге, делах и здоровье.

Наконец угощение было подано, и люди ушли. Тыкма-сердар сам наполнил его пиалу пенным напитком.

– Прости, что не предлагаю тебе зеленого чая, но – такие времена. За здоровье моего драгоценного гостя.

Вежливо улыбнувшись, капитан сделал глоток. Нет, это был не кумыс, а чал – слегка опьяняющий напиток из сброженного верблюжьего молока. Отсюда следовало, что в распоряжении Тыкма-сердара были только боевые кони, а не молочные кобылицы, что сразу же оценил Млынов. «И зеленого чая у тебя нет для путника из пустыни, и халат твой потрёпан, – размышлял он. – Значит, несладко тебе живётся у текинцев, сердар…»

– Позволь вручить тебе, отважнейший из туркменских сердаров, мой скромный дар, – теперь Млынов нащупал направление, которое должна была принять их беседа. – Подарок приторочен к седлу моего коня. Вели внести его.

Странно, но сердар искренне, почти по-детски оживился. Конечно, все любят подарки, а Восток – в особенности, но радость при этом полагается скрывать, а скрыть её Тыкма не смог. «Давно ему ничего не дарили, и он просто глубоко обижен, – подумал капитан. – Текинцы держат его в тени, на подсобных ролях. Отсюда и чал вместо кумыса, и это свидание…»