Скопин-Шуйский. Похищение престола

Мосияш Сергей Павлович

— Ах вы, мерзавцы, на своего государя! Да я вас!

Все стародубцы рухнули на колени и вскричали едва ли не в один голос:

— Прости нас, государь, что не опознали тебя. Не сердись.

Хорунжий, поняв, что государь все же нашелся, протолкался к нему, поклонился:

— Ваше величество, мы посланы за вами князем Шаховским, соблаговолите ехать с нами.

Стародубцы закричали вперебой, не дав царю и рта раскрыть:

— Нет, нет! Государь скрывался у нас и у нас останется. Верно, ваше величество?

— Верно, дети мои, — молвил великодушно «царь», чем поверг стародубцев в восторг:

— Государь с нами, он с нами остается.

Однако

улучив минуту, «государь» успокоил и хорунжего:

— Передайте князю, что я обязательно приду, как только соберу войско. Обязательно. Он поймет, мне без армии нельзя. Убийцы Шуйского ищут меня по всей державе.

Так появился еще один Дмитрий Иванович, и затюканный народ, сбитый с толку разноречивыми слухами, искренне радовался воскрешению своего «доброго царя», возлагая на него самые заветные надежды и желая служить ему всем достоянием и даже жизнью.

11. Прощение и разрешение

Призвав к себе высших иерархов Москвы во главе с патриархом Гермогеном и крутицким митрополитом Пафнутием, царь Василий держал скорбную речь:

— Ах, святые отцы, великое нестроение творится в державе нашей. Почти все южные города присягают Лжедмитрию. Оно понятно, когда обманутая чернь переходит на его сторону, но как понять князей, принимающих самозванца и поддерживающих его, князей Телятевского, Шаховского? В Астрахани нас предал князь Хворостинин и побил всех наших сторонников. Запорожские и донские казаки предали нас. И это при всем том, что названного Дмитрия нет при войске, а ведь именем его против нас воюет Болотников. Я посылал к нему увещевательное письмо, чтобы отстал от самозванца, обещал дать знатный чин, но он дерзновенно ответил: я дал душу свою Дмитрию и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, но победителем. Что делать, святые отцы? Откуда напасть сия на нашу державу, такая великая шатость русского народа?

— Все от грехов наших, — уронил в тишине патриарх.

Гермоген не любил Шуйского, более того, презирал его в душе. Да и как было уважать человека, многажды менявшего свои свидетельства. Возглавляя следственную комиссию по расследованию обстоятельств гибели царевича Дмитрия, воротившись из Углича, показал: царевич зарезался сам, упав на нож в приступе «падучей». При свержении Годунова кричал: «Убит клевретами Бориса!» При появлении Лжедмитрия в Москве, Шуйский на площади свидетельствовал, что в Угличе погиб сын попа, а Дмитрий-де спасся. Но и этого мало. После гибели лжецаря, Шуйский опять оборотился к прежним показаниям. Изолгался потомок Рюрика, изшатался. «Как не быть шатости в государстве, если сам царь шатай-болтай», — думал так Гермоген. Но говорить вслух такое никогда не позволял себе. Наоборот, часто ссорясь с царем наедине, на народе всегда поддерживал его: «Он царь, дан нам велением Божьим».

И вот наконец «шатай-болтай», почти признавая свою несостоятельность, просит у клира совета: «Что делать?»

— Сие от грехов наших, государь, — повторил Гермоген под одобрительный шепот присутствующих иерархов: «Ох, верно… истинно так».

— Мы все присягали Борису Годунову и его сыну Федору, — продолжал Гермоген, — а потом его предали и присягнули Лжедмитрию. Мы все переступили через присягу. А это величайший грех — клятвопреступление…

Говоря «мы», патриарх и не думал отделять себя от присутствующих, хотя именно он — Гермоген и отказался присягать Лжедмитрию.

— …Мы все дали одурачить себя самозванцу, позволили ему свергнуть патриарха Иова еще до вступления расстриги в Москву, потому как только Иов — этот святой старец — знал истинное лицо этого проходимца, служившего когда-то у него переписчиком. Мы все погрязли в грехах, оттого ныне держава в шатании и раздрае, великий государь.

— А что же делать, пресвятой отче? — спросил царь с отчаяньем в голосе.

Гермоген помолчал, словно давая царю прочувствовать безвыходность его положения и, супя седые лохматые брови, молвил шатай-болтаю с сердцем:

— Виниться надо, государь. Виниться перед Богом и народом.

— Но что для этого надо, святый отче? Научи.

— Надо разрешить всех нас, тебя и весь народ от клятв, дававшихся нами самозванцу.

— Так разреши нас, святый отче.

— Я не могу. Не смею. Недостоин, — пророкотал Гермоген.

— Так кто же может?

— Только светлейший и святейший патриарх Иов, пребывающий ныне в Старице, пострадавший безвинно от расстриги и не отягченный клятвой ему.

— Надо позвать Иова, — уцепился Шуйский за мысль патриарха. — Немедленно позвать, пусть он разрешит нас и весь наш народ от той клятвы самозванцу. Это должно умиротворить державу, успокоить.

— Ему надо написать коленопреклоненное письмо, государь.

— Я напишу, — сказал Шуйский поспешно.

— Нет, — твердо отвечал Гермоген. — Писать такое письмо буду я. Да, да только я.

— Но почему?

— Потому как мы с ним в равных чинах, государь. Позволь нам самим договориться.

Гермоген догадывался, что и у Иова Шуйский не в любимцах и что его пригласительное письмо патриарх может отвергнуть. Оттого и настоял на своем: писать Иову от имени патриарха.

— Об одном хочу просить тебя, государь, дай нам для поездки за ним твою царскую каптану, этим мы подчеркнем наше уважение к нему и величие предстоящего действа — разрешительных молебнов.

— Да, да, — согласился без колебаний Шуйский. — Я велю оббить ее изнутри соболями. И отправлю лучшую сотню стрельцов для охраны его в пути. Пиши письмо, святый отче.

От царя Гермоген и митрополит Пафнутий отправились на Патриарший двор составлять упросную грамоту к Иову. Придя к себе, Гермоген вызвал служку:

— Изготовь мне, братец, доброе гусиное перо, принеси лучший лист бумаги да изготовь чернила орешковые, чтоб вороньева крыла чернее. Буду писать.

— Может, я, святейший отче? — вызвался служка.

— Нет. Я сам. Ступай.

После этого патриарх разоблачился до подрясника и, дождавшись требуемого, сел за стол, расстелив перед собой лист бумаги.

— Ну-с, отец Пафнутий, с чего начнем?

— С челобитья, наверно, — сказал митрополит.

— Верно. Я буду писать и говорить вслух, а ты, где я ошибусь, поправь меня. Ладно?

Пафнутий кивнул согласно. Гермоген, перекрестившись, умакнул перо в чернильницу и начал:

— Государю отцу нашему, святейшему Иову патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, Бога молю и челом бью. Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мной и со всем священным собором, послал молить твое святительство, чтоб ты учинил подвиг и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела, да и мы молим с усердием твое святительство и колено преклоняем, сподоби нас видеть благолепное лицо твое и слышать пресладкий голос твой. — Отложив перо, спросил Пафнутий: — Ну как?