Сквозь ночь
Шрифт:
— Штаб армии знаешь где? — спросил он.
Смольников молча пожал плечами. Начсклада достал из планшетки карту и показал, ведя по ней толстым красным карандашом. Повторив объяснение трижды, он передал Смольникову прошитый ниткой и засургученный пакет.
До штаба Смольников добрался попутной машиной. Танкисты, молоденькие ребята в закопченных шлемах, сидевшие в кузове, налили ему из фляги в крышечку. Отказаться было нельзя, он выпил и поперхнулся.
— Что ж ты, дядя, слабосильный какой… — сказал курносый владелец фляги.
Все
Смольников нахмурился и до места не проронил ни слова.
В штабе он сдал пакет, получил расписку. Потом посидел на обочине у штабного КПП.
Регулировщица, круглая, как колобок, в свежевыстиранных белых перчатках, то и дело взмахивала флажком, останавливая машины. Но ни одна не шла туда, куда нужно было ему. И он решил двинуть пешком, — уж если нагонит попутная, то и на ходу подберет.
Через полчаса он шагал по неширокой лесной дороге, придерживая винтовку, с непривычки колотившую по ноге. Было тихо и жарко. Деревья — дубки и осины — тянулись вдоль дороги двумя ровными стенами. Птицы щелкали и перекликались в гуще майской листвы.
Пройдя километров пять, он присел, чтобы переобуться. Ходить он был не мастак, а в войну и вовсе разучился.
Перемотав портянки, он посидел в тени, спустив ноги в кювет, глядя на пустую, поблескивающую под солнцем дорогу. Давно уж он не сиживал так, на траве, под шелестящей листвой. Прикрыв глаза, он вспомнил Юркино, березовую рощу за выгоном. Вздохнув, поднялся, поправил висящую на боку сумку и взял прислоненную к дереву винтовку. Идти оставалось еще более половины пути, а машин так и не было видно. Едва он подумал об этом, как что-то горячее с силой ударило его по затылку, и он, уже падая, услышал раскатистый выстрел.
Очнулся он на дне поросшего свежей травой кювета. Секунду лежал, припоминая. В затылке тупо саднило. Повернувшись на бок, осторожно пощупал, — от правого уха тянулся по шее болезненно-твердый вздутый рубец. Отдернув руку, он посмотрел на пальцы. Крови не было. В ушах шумело, будто туда налили воды. Он тряхнул головой и приподнялся. И в ту же секунду над ухом у него вжикнуло и оглушающе грохнул второй выстрел.
Звук этот, эхом раскатившийся по лесу, словно бы разбудил его.
— Ах, ты!.. — пробормотал он, прижавшись, щекой к траве.
Вся ненависть, накопленная в долгие бессонные ночи, вдруг всколыхнулась в нем и, сжавшись, улеглась в эти два коротеньких слова.
— Ах, ты!.. — повторил он, нашаривая дрожащей рукой винтовку.
В лесу что-то хрустнуло. Он замер, прислушиваясь. Хрустнуло снова. Сердце его колотилось. Он глубоко вздохнул и, нашарив винтовку, крепко сжал ее пальцами правой руки. В эти короткие и бесконечные секунды он ясно понял, что запросто ему не уйти. И — странное дело — мысль эта словно бы успокоила его.
— Ах, ты… — повторил он в третий раз, испытывая одновременно прилив смертной тоски и какой-то особенной, ясной легкости.
Метрах в пяти от того места, где он лежал, рос, нависая над кюветом, куст орешины. Прижимая к себе винтовку, он быстро пополз, загребая левой рукой и натыкаясь коленями на стреляные, позеленевшие гильзы.
Под кустом он отдышался. Затем осторожно, слыша удары своего сердца, приподнял голову. Сквозь листья орешника он увидел лес — такой же, как прежде, покойный, безлюдный и тихий. Какая-то немецкая пташка, пестренькая, с хохолком, прыгала по траве; потом насторожилась, вспорхнула. Листья осины едва заметно вздрагивали под ветерком, и в зелени круглыми зайчиками переливалось солнце.
«Неужели ушел?» — подумал он, вглядываясь, и в этот момент грянул третий выстрел; рваные листья орешника посыпались ему на голову.
— Ну, гад… — пробормотал он, припав к земле и торопливо просовывая дуло винтовки под кустик.
Щелкнув затвором, он поймал глазом мушку сквозь прорезь прицела. Мушка плясала, но он кое-как утихомирил ее и направил в густой, непрореженный островок молодого осинника, — стрелять могли только оттуда. Нетерпеливо, будто боясь опоздать, он нажал спусковой крючок. Приклад сильно ударил его по щеке, и в ту же секунду ответный выстрел снова рванул листья над его головой.
— Врешь… — сказал он, пригнувшись, и, щелкнув затвором, послал на место второй патрон.
Руки его все еще немного дрожали, он поймал глазом мушку, нажал крючок — и увидел, как от его выстрела качнулись ветви и прыснула сорванная листва. Ответный выстрел последовал не сразу, и он со странным спокойствием заметил, как в гуще осинника, значительно правее того места, куда он целился, что-то блеснуло. Пуля вжикнула у него над ухом.
— Ну, погоди… — прошептал он, в третий раз щелкнув затвором.
Не сводя глаз с того места, где блеснуло, он, как мог аккуратнее, прицелился. Гулкое эхо прокатилось по лесу — это был единственный ответ на его третий выстрел. Он замер, с ненавистью глядя на неподвижные ветви.
И тут ему послышался стон — протяжный, приглушенный стон человека. Затаив дыхание, он прислушался, но больше ничего не услышал. Только листва чуть-чуть шелестела под ветерком.
Медленно, не отводя глаз от того самого места, он потянул на себя затвор. Он хорошо помнил, куда целился; теперь он взял немного пониже, над самой землей. Палец его лежал на спусковом крючке, но он еще медлил, прислушиваясь. И снова ему почудился приглушенный, сдавленный стон.
— Эй! — крикнул он, вместо того чтобы выстрелить. — Вылазь оттудова, паразит!
И эхо по-птичьи ответило: «Ит-ит-ит…»
Он помедлил еще немного, напряженно припоминая немецкие слова, и крикнул:
— Хенде хох!
«Ох-ох-ох», — ужаснулось эхо.
Он снова прислушался к тишине. «Выстрелить бы еще для верности», — подумал он, но почему-то не выстрелил, а стал осторожно вылезать из кювета — просунул, вперед винтовку и взялся за бровку. Но в этот миг из лесу снова грохнуло, и лицо ему припорошило землей.