Сквозь ночь
Шрифт:
Устав просить, он грозил, сжав кулаки, а земля все еще сотрясалась, и все вокруг грохотало, и щели в двери вспыхивали багрово-красным; с потолка сыпалась глина, и казалось, что хата, перестоявшая две войны, вот-вот развалится в прах.
А потом все утихло — так же неожиданно, как началось, и в тишине он услышал плач ребенка. Не веря себе, он нащупал дрожащими пальцами дверь и вошел. В хате было тихо. Он подошел к печи, постоял, прислушиваясь.
— Ну, что там, доню? — спросил он, унимая дрожь.
Она ответила слабым голосом:
—
— Ах ты господи, хлопчик, — пробормотал он. — Хлопчик нашелся…
Он засуетился, взял со стола коптилку, переставил ее поближе. Кряхтя, взобрался на лежанку. Женщина лежала на печи, укрытая одеялом, бледная, с прилипшими ко лбу темно-русыми волосами.
— А ну, покажь, — сказал он, — покажь, что оно там такое.
— Осторожно, — сказала она.
— Не бойся, — ворчливо ответил он.
Поддев под теплое, туго обернутое полотенцем тельце свои изуродованные ревматизмом ладони, он, затаив дыхание, спустился с лежанки на пол. Огонек коптилки заколебался и едва не погас. Он подошел к окошку, отдернул занавеску и постоял, вглядываясь.
— На Миколу схожий, — сказал он наконец.
— Правда? — спросила женщина.
Она приподнялась на локте и, чуть свесившись, смотрела вниз темными, блестящими на бледном лице глазами.
— Точно, схожий, — сказал он. — И волос такой. Чернявый.
Маленькое личико покраснело и сморщилось. Изогнувшись, ребенок заплакал.
— Ач який! — проворчал старик.
— Подайте его сюда, тату, — сказала женщина. Она следила глазами за каждым движением старика. Он осторожно подал ребенка на печь. И тут в дверь постучали.
Он вышел в сени, открыл. Рябоватый солдат стоял за дверью.
— На минутку можно, папаша? — спросил он.
— Заходи, сынок, — сказал старик. — Хлопчик у нас нашелся.
— Ну? — сказал солдат и улыбнулся.
— Заходи, заходи, — суетливо сказал старик. — Погреешься.
— Некогда, папаша, — сказал солдат, но все же вошел.
— Не сглазишь? — спросил старик.
Он снова взобрался на лежанку и взял ребенка. Солдат снял ушанку. Обветренное, промерзшее лицо его, покрытое редкими оспинами, осветилось грустной улыбкой. Он постоял, глядя на ребенка, чуть-чуть наклонившись.
— Ну, расти большой, — сказал он. — С новорожденным вас! — И тише прибавил: — Ты, дедушка, выдь со мной на минутку. Дело есть.
Старик подал ребенка на печь и, взяв шапку, пошел вслед за ним.
— Тут, видишь, дело такое, — тихо сказал в сенях солдат. — Лейтенанта у нас убило.
— Как? — испуганно переспросил старик.
— Убило у нас лейтенанта, — повторил солдат. — Похоронить-то успели, а знака нет никакого. Так что ты уж, дедушка, или сам, или людей попроси, кто вернется…
И он протянул старику сложенную вчетверо бумажку.
— Господи, господи, — прошептал старик. — А где?
— Пойдем, покажу…
Они прошли вдоль истоптанной, изрытой лощины и остановились у продолговатого холмика, темневшего на снегу. Старик молча снял шапку и уставился слезящимися глазами на крупные комья мерзлой земли.
— Все беспокоился, как бы в избу не угодило, — неожиданно севшим голосом сказал солдат. — Эх…
Он махнул рукой и, отвернувшись, пошел прочь. Пушки уже выезжали из лощины, и он побежал, чтобы догнать их.
Старик поднялся на бугор. Восходящее солнце светило сквозь тонкую пелену облаков неярким, холодным светом. Солдаты, огибая полыньи, переправлялись на западный берег, растянувшись извилистой длинной цепочкой. Он поглядел им вслед и вернулся.
— Ну что там, тату? — спросила с печи женщина.
— Ничего, доню, ничего, — ответил он. — Видать, отогнали. Уже на тот берег переходят…
Он постоял у окошка, сгорбившись. Ребенок снова заплакал. Женщина взяла его и, отвернув рубаху, осторожно приложила к маленькой набухшей груди. Он поймал губами коричневый сосок и затих, едва слышно причмокивая.
1955
КАТЬКА
Солдатская быль
В тысяча девятьсот сорок первом году, поздним летом, у нас в саперной роте прямым попаданием бомбы убило на марше повара и вдребезги разнесло полевую кухню вместе с упряжкой.
Среди потерь, которые несла рота в те горькие дни, эта оказалась едва ли не наиболее чувствительной: как бы там ни было, а людей надо было кормить.
На ночь мы остановились в сплошь заросшем садами и пахнущем яблоками полтавском Селе, и наш комроты, старший лейтенант Егоров, пошел к председателю колхоза договариваться.
В ту пору скот из этого района уже эвакуировали, оставалось лишь самое необходимое. Но так или иначе, армии ни в чем отказа не было, и к утру нам привели двух лошадей, впряженных в обычную сельскую телегу.
Лошади были кобылы, разного роста. Та, что повыше, была темно-гнедая с каштановым отливом, довольно сытая, с белой звездой во весь лоб — и по этой причине, видимо, и называлась Лысухой.
Вторая, пониже ростом, была не поймешь какая: со спины по хребту рыжая, а на тощих боках не то сивая, не то буланая. Под брюхом она была будто вымазана глиной, и шерсть у нее там росла почему-то длинная и висела клочьями, как у козы. Стояла она, широко расставив передние ноги с припухшими, вздрагивающими коленями, неподвижно понурив большую, костистую голову, будто думала о чем-то важном и грустном.
— Ну, а эту красотку как звать? — спросили мы у паренька, приведшего лошадей.
— Катя, — ответил паренек — один из тех уже встречавшихся нам ребят, что с первых военных дней повзрослели, словно бы приняв на себя бремя ушедших в армию отцов и старших братьев. На вид ему было не более пятнадцати, он степенно молчал, часто сплевывал и курил огромные, в палец толщиной, самокрутки.