Сквозь ночь
Шрифт:
Они выпили еще по рюмке. Семенов заметно старался поменьше есть, видно было, что он хмелеет. Анеля попросила его спеть, он молча покачал головой.
— Спойте, — сказал лейтенант. — Простите, ваше имя-отчество? — Он почувствовал себя неловко, потому что не знал, как обратиться к этому человеку. «Господин» он сказать никак не мог, язык не поворачивался, а «товарищ» тоже не выходило.
— Имя у меня гордое: Георгий, — сказал Семенов. — Отчество тоже ничего: Степанович. А вот фамилия уж и сам не знаю как — не то Семенов,
Он усмехнулся, положил на колени гитару и осторожно тронул струны изуродованными пальцами.
— Спойте, Георгий Степанович, — сказал лейтенант.
— Я ведь не певец, — сказал Семенов. — Я исполнитель.
Он пробежал по струнам, прислушался к гитаре, низко наклонив голову, взял аккорд и запел.
С первых же звуков его хриповатого, точно навек простуженного голоса лейтенант насторожился. Он слышал в жизни много песен — были среди них веселые и грустные, удалые и тихие, насмешливые, злые и полные нежной любви, — но в том, что пел Семенов, было совсем, совсем другое. Это была песня о чем-то таком, что объемлет собой и печаль, и радость, и любовь, и удаль, и все, чем живет человек. Это была перелитая в звуки тоска по родине.
Семенов умолк, перебирая струны, и никто ничего не сказал. Лейтенант сидел, опустив голову на руки. Песня немного растравила его, он старался не думать о своем. Ему хотелось понять этого человека. Ведь ясно, эмигрант и все такое, вон и физиономия какая поношенная, и этот перстень, но все же…
Он налил водки ему и себе.
— Выпьем? — сказал он.
Семенов молча взял рюмку, выпил и снова склонился к гитаре. Он долго перебирал пальцами струны, потом поднял голову и сказал:
— А може, пани заспевают?
Женщины переглянулись, Семенов взял несколько аккордов, и они запели, а он аккомпанировал им. Они спели две песни — грустные и прозрачные, и лейтенант понял, за что все так любят Шопена.
— То наши народные. Мазурские, — сказала Анеля.
— Славные женщины, — сказал Семенов. — Несчастные только очень. Вот у этой, — он указал глазами на Ванду, — мужа и брата расстреляли в Варшаве, а вон у той сын двенадцати лет с бутылкой на танк пошел — мокрое место осталось. Все потеряли — дом, семью, а я им завидую. Вот оно как. Глупо.
Он потянулся к бутылке, налил себе.
— Выпьете? — Наумов отрицательно качнул головой. — Ну, как хотите. Вы откуда родом будете?
— Из Киева, — сказал Наумов.
— А-а, мать городов русских… А я москвич. Коренной, так сказать. Замоскворецкий. Ну, и варшавянкам этим тоже земляк. Двадцать лет по ресторанам скитался, ночная птица; может, слышали — хор Семенова, ответ на «Черные глаза» и тому подобное. Мировая известность, вот всю гитару исписали: «Спасибо за удовольствие». А я и петь-то никогда толком не умел, так, исполнением беру.
— Поете вы хорошо, — сказал лейтенант.
— Вам нравится? — спросил Семенов.
— Очень.
— Спасибо. Тогда я, пожалуй, еще спою.
Он спел еще одну песню. Лейтенант сидел, опустив голову на руки.
— Как вы полагаете, пустят меня теперь в Россию? — спросил Семенов.
— Я думаю, пустят, — сказал лейтенант. — Возвращайтесь обязательно.
— Поверят? — спросил Семенов.
— Ну почему же… — сказал лейтенант.
— Все не просто, — усмехнулся Семенов. — Даже если бы и пустили…
— Почему? — спросил лейтенант.
— Я ведь, кроме этого, ничего не умею… — Семенов погладил ладонью гитару. — А там — другие песни.
Лейтенант помолчал. Ему было жаль этого человека, и он искал, что можно еще сказать, хотя и понимал, что говорить, собственно, нечего.
— Увидеть бы — и умереть, — сказал Семенов.
«Нельзя, нельзя об этом словами», — подумал лейтенант. Семенов сидел, низко свесив голову, перебирая струны.
— Не получается, — вздохнул он и притушил гитару ладонью. — Сегодня утром здесь пехота шла, и вот что-то такое похожее пели…
Большие часы в углу комнаты хрипло пробили двенадцать.
— Пойду, — сказал он и поднялся. — Поздно, вам спать пора. Должно быть, не увидимся, прощайте. — Он протянул лейтенанту беспалую руку.
— Утром уезжаю, на рассвете, — сказал лейтенант. — Спасибо вам за песни.
Семенов молча поцеловал женщинам руки и вышел. У двери гитара зацепилась за что-то, прозвенев всеми струнами. Зофия и Ванда снова отошли к печке и стояли там, прижавшись к едва теплым изразцам, и курили. Анеля постлала лейтенанту на широкой тахте, они все пожелали ему спокойной ночи и вышли. Засыпая, он слышал, как они шептались в соседней комнате.
В эту ночь ему приснился Киев: каштаны в цвету, горбатые улицы, Днепр. Таким он снился ему всю войну. Проснулся он рано, было совсем еще темно. Он оделся, Не зажигая света, за эти годы он привык одеваться в темноте. Потом вытащил из вещмешка полотенце и, найдя ванную, умылся ледяной водой и вернулся в столовую. Было тихо, в углу отчетливо тикали часы… Он порылся в мешке и достал оттуда все, что там оставалось, — еще одну банку консервов, пачку печенья и половину буханки хлеба; положил все это на стол, стараясь не стукнуть, надел шинель и вышел на цыпочках, осторожно притворив за собой дверь.
На дворе все еще шел снег. Около дома стоял Семенов. Он был в расстегнутой шубе и профессорской бобровой шапке с черным верхом.
— А вы чего не спите? — сказал лейтенант.
— Так, ресторанная бессонница, — сказал Семенов. — Привык днем спать.
Он пошел рядом с лейтенантом. На улицах было пусто, они ступали по свежему, мягкому снегу, оставляя за собой неглубокие следы.
— Прогуляюсь — быть может, усну, — сказал Семенов.
— Да, бессонница скверная штука, — сказал лейтенант.