Сквозь ночь
Шрифт:
Наумов остановился и послушал. Все вместе — вечер, тихий снег, свечи и пение — было очень красиво, торжественно и печально.
— Здорово поют, — сказал Наумов.
— То есть Ясна Гура, — громко, как глухому, сказал Стась. — Матка боска Ченстоховська.
Через десять минут он привел лейтенанта на место. Позвонив в дверной звонок, он подмигнул ему и все так же громко сказал:
— Ту есть пенкни паненки, але не една — тши! — и показал три красных, замерзших пальца.
Дверь открыла высокая миловидная женщина в мужских
В квартире действительно оказались еще две женщины. Как и первая, они были в мужских брюках и на высоких каблуках. Та, что открыла дверь, представила их лейтенанту:
— То есть Ванда, а то Зофия, а я естем Анеля. — Она указала пальцем на себя и рассмеялась.
Спустя полчаса лейтенант, несмотря на плохое знание языка, уже установил, что все три женщины — варшавянки, что они участницы восстания, что после того, как все было кончено, уцелевших женщин выгнали из города, и вот теперь они живут здесь, как перелетные птицы.
Все это рассказывала Анеля, она была самая молодая из трех и, рассказывая, часто смеялась, а Зофия и Ванда сидели у стола, хмурились и курили сигареты.
Квартира была большая, холодная и необжитая; чувствовалось, что женщины живут здесь как в гостинице. По каким-то неуловимым приметам — и по тому, как красиво расставлена посуда за стеклянными дверцами тяжелого буфета, и по тому, что на столе лежит темная и очень чистая скатерть с четко отглаженными складками, и, главное, по виду самих женщин — лейтенант понял, что здесь едят не часто и не густо.
Он походил по комнате, чтобы согреться, полез в вещмешок, вытащил оттуда банку консервов, колбасу, хлеб, масло и положил все это на стол.
— Ну что ж, поужинаем, что ли? — сказал он, потирая руки.
— Проше, — сказала Анеля.
Она взяла из буфета тарелочку, вилку, нож и поставила на стол. Ванда и Зофия встали и отошли к белой кафельной печке.
— Э, нет, — сказал лейтенант. — Я один не буду. Четыре.
Он показал ей четыре пальца левой руки. Она рассмеялась и посмотрела на Ванду и Зофию, но те стояли молча, держа руки за спиной и прижавшись к едва теплым изразцам.
— Нет, нет, — сказал Наумов, — так ничего не выйдет. Садитесь за стол!
Анеля пожала плечами и достала еще три прибора. Зофия прошла в другую комнату и вернулась оттуда с высокой бутылкой в руке. Она молча поставила ее на стол и села. Ванда тоже отошла от печки и приблизилась к столу, кутаясь в платок.
— Вот это дело, — сказал лейтенант.
Он полез в карман за ножом, но Анеля уже подала штопор, и он откупорил бутылку и наполнил четыре дымчатые рюмки.
— Старка? — спросил он.
Зофия кивнула головой, а Анеля объяснила, что бутылку они берегут давно и решили распить ее, когда германа прогонят. Все подняли рюмки, и Зофия сказала:
— За вольность!
Это были первые слова, произнесенные Зофией, и лейтенант невольно взглянул в ее глаза. То были глаза много видевшей и много поплакавшей женщины, оплетенные сетью ранних морщинок, серые, чуть выцветшие; но сейчас они горели таким огнем, что лейтенант даже поежился. Они выпили, он тотчас налил по второй, но Зофия и Ванда не стали пить, он чокнулся с Анелей, сказал «за польских женщин» и больше не наливал.
— Пан — артист? — спросила Зофия.
— Нет, — сказал Наумов, — что вы…
Анеля сказала, что здесь должны были ночевать артисты.
— Правильно, — сказал лейтенант. — Но я не артист.
— Я думала, пан спевак, — сказала Зофия.
— Нет, нет, — сказал лейтенант.
— Ну то, може, мы заспевам? — предложила Анеля.
И они втроем спели лейтенанту песню о солдате, ушедшем на войну, — о том, как за солдатом вслед полетело сердце любимой девушки и как во время атаки пуля попала солдату в самое сердце, но он не умер, потому что было у него в запасе другое сердце.
Пели они на редкость хорошо, Анеля вела первый голос, Зофия и Ванда тихо вторили ей, и когда они закончили, лейтенант сказал:
— Еще!
— Нет, — сказала Ванда и нахмурилась. — Хватит. — Она закурила, стряхивая пепел в тарелку.
— А вы любите песни? — спросила Анеля.
— Очень, — сказал Наумов.
— Всякие? — спросила Ванда.
— Да, — сказал Наумов.
— Но больше всего, наверно, русские? — сказала Зофия.
— Конечно, — сказал Наумов.
— То, може, попросим пана Семенова? — сказала Ванда.
— Тут есть ваш земляк, — сказала Анеля. — Очень ладно спевает.
— Русский? — спросил Наумов.
— Так, але… Он жил в Польске, — сказала Ванда. — В Варшаве.
— Я позову, — сказала Анеля.
Она поднялась и вышла и минут через пять вернулась. С ней вошел высокий мужчина в поношенном черном костюме, с обрюзгшим лицом и редкими, гладко зачесанными набок волосами. В руке он держал гитару. Это была очень странная гитара, Наумову не приходилось видеть такие, — с двумя грифами и большой декой, сплошь покрытой какими-то надписями.
— То есть пан Семенов, — сказала Анеля, и он протянул лейтенанту руку, на большом и указательном пальце которой недоставало по одной фаланге.
Он сел, прислонив к креслу гитару, и пригладил ладонью волосы.
— Подвигайтесь, — сказал Наумов. Анеля поставила на стол пятую рюмку, и он наполнил ее.
— Благодарствуйте, — сказал Семенов. Он взял рюмку изуродованными пальцами. — За победу русского оружия!
Они чокнулись и выпили. Лейтенант с интересом рассматривал этого человека — его рыхлое, желтоватое лицо с припухшими веками, перстень с печаткой на левой руке, волосы, аккуратно прикрывающие лысину, и заношенный до блеска, но чистый костюм.