Сквозь ночь
Шрифт:
Тут подоспел наш старший лейтенант. Мы все молча расступились, а он подошел к Катьке, постоял. Хотел, видимо, сказать что-то, да только рукой махнул и отвернулся. Умел наш комроты скрывать свои чувства. Кашлянув раза два, он проговорил:
— В котлы там загляните, может, она еще и ужин привезла.
Посмотрели мы — и верно, полно супу горячего, а под другой крышкой картошка вареная с мясом.
При этих кухнях кроме двух котлов был еще сбоку аккуратный медный краник. Сатановский присел на корточки, приоткрыл краник и рот подставил.
— Какава, —
— Ладно, ладно, — ответили мы. — Закрой покамест. Верим.
Он неохотно прикрыл краник, посидел на корточках и произнес непривычно-серьезным голосом:
— Товарищи, а ну-ка, обратите ваше внимание…
Тут надо сказать, что у немцев было особое пристрастие к различным значкам. Каждая часть у них свой значок имела, и мы уже не раз встречались со всякими оленями, носорогами, коршунами и прочим зверьем.
Теперь же над краником была нарисована поджарая борзая собака.
Наш старший лейтенант внимательно поглядел на этот значок и сказал:
— Ужин раздать, пока горячий. Только гостя этого уберите в сторонку, не хочу я, чтобы он видел, какой у нас в полку начпрод пустяковый.
А сам пошел к телефону — командиру полка звонить. Разговор был примерно такой:
— «Лилия»? «Лилия»? Докладывает «Ландыш». Приезжайте, ужином накормлю. Из трех блюд, на третье какао… Привезли, да не с той стороны. Кто? Катька. Да нет, я серьезно докладываю. Лошадь. И еще, кроме того, «языка» доставила… Да что вы, товарищ первый, я не то чтобы водки — чая уже и запах позабыл. «Языка» я вам сейчас отправляю. Есть предварительные данные: против нас опять старые знакомцы… Совершенно точно, гончие…
Так наша Катька стала знаменита на всю дивизию.
А вскоре закончилась Сталинградская битва. Возмужавшая, грозная, двинулась наша армия по своей длинной и трудной дороге — на запад. И мы, саперы, чернорабочие войны, шли теперь уже не взрывать, а строить, И в хвосте нашей ротной колонны шла Катька — офицерскую кухню с собачкой везла. Шла, как и прежде, кошлатая, некрасивая; сгорбится и головой за каждым шагом кивает — вниз-вверх, вниз-вверх, вниз-вверх… Подойдет к ней, бывало, на марше Микола, подаст на ладони кусочек сахару и спрашивает:
— Ну что, старослужащая, до Берлина дойдешь?
«Да-да, да-да…» — отвечала Катька.
И представьте, дошла.
1954
ДРУГИЕ ПЕСНИ
Ченстохов был взят на рассвете, а к вечеру в городе остались только некоторые части второго эшелона. Наступление теперь разворачивалось как туго закрученная пружина, бои шли уже за германской границей.
Лейтенант Наумов слез с попутной машины в самом центре города. Он снял перчатки, подышал на пальцы и огляделся. Было тихо. Посреди небольшой площади стояла, поникнув пушкой, сгоревшая «тридцатьчетверка», ее медленно засыпало снегом. На башне, стволе и гусеницах уже лежали пухлые белые подушечки, и от этого казалось, что она стоит здесь давным-давно и будет стоять всегда. Через площадь шла, подметая снег фиолетовой рясой, молодая и очень красивая монашенка, а вдалеке топтался, постукивая ногой об ногу, регулировщик с двумя флажками под мышкой.
Лейтенант подошел к нему, чтобы узнать, где находится комендатура. На город спускались короткие зимние сумерки, было ясно, что ехать дальше сегодня не удастся. Солдат козырнул Наумову и вычертил свернутым флажком по нетронутому снегу план.
— Вот по этой улице пройдете, — сказал он, — до указки «Хозяйство Логунова», а там налево два квартала и еще раз налево, до церкви большой ихней — костел, что ли, а там увидите — вот так наискосок — флаг наш висит. Это и есть комендатура.
— Спасибо, — сказал Наумов.
По дороге ему встретились еще два монаха в коричневых балахонах и с одинаковыми бородками на румяных лицах. Они вежливо поклонились Наумову, и он подумал, что, кажется, весь город состоит из одних монахов и монашенок.
Но у комендатуры было людно, сюда то и дело подъезжали машины, подходили офицеры Войска польского в квадратных конфедератках и какие-то парни с красными повязками на рукавах и с трофейными автоматами через плечо.
Наумов вошел в комендатуру. Угрюмый, встрепанный майор с усталым веснушчатым лицом и орденом Богдана Хмельницкого на гимнастерке посмотрел его документы и сказал:
— Эге, ваше хозяйство уже в берлоге. Догонять придется.
Он пошелестел картой и показал Наумову маршрут.
— Видите? — сказал он. — Пока соберетесь, они уже в Берлине будут.
— Утречком на попутных поеду, — сказал Наумов, записывая маршрут.
Майор хмыкнул и сложил карту.
— Я насчет ночлега еще спросить хотел, — сказал Наумов.
— Ну вот, опять насчет ночлега. Что я вам, гостиничный трест, что ли? — сказал комендант. Он ожесточенно потер ладонью затылок. — Вот еще беда мне с этими ночлежниками.
Он отвернулся от Наумова и посмотрел в окно, разрисованное морозом.
— Разрешите идти? — сказал Наумов.
— Да нет, погодите. Куда же, на ночь глядя… Тут у меня для фронтового ансамбля десять квартир забронировано, шут их знает, приедут или нет… — Он снова потер затылок. — Задниченко! Позови там кого-нибудь из «Безпеки».
Пожилой солдат, сидевший на корточках у изразцовой печки и совавший туда поленья, сказал «есть», вышел и через минуту вернулся с пареньком в куртке и блестящих высоких сапогах.
— Слушай, Стась, — сказал комендант, — вот проводи лейтенанта на квартиру. Из тех, что для артистов. Понял?
— Слухам, — сказал Стась и приложил два пальца к козырьку.
Наумов прочитал на красной повязке слово «Безпека», что значило. «Безопасность», и пошел за пареньком.
Уже совсем стемнело. Сеял мелкий снежок. Двери большого костела, стоявшего на невысоком холме наискось от здания комендатуры, были раскрыты, оттуда неслись звуки органа, пение, и видны были горящие свечи и коленопреклоненные фигуры молящихся.