Слабость сильного
Шрифт:
Пинками и прикладом автомата ариец погнал ее к какому-то строению. Внутри оказался спуск в катакомбы – похоже, местные жители хранили здесь вещи или продукты. В катакомбах было множество дверей – то деревянных, то гладких железных, то оббитых начавшим облезать дермантином. Иные были заперты, другие распахнуты настежь, обнажая непонятное мрачное нутро. Ариец вел Асю подземными коридорами. Тусклый свет фонаря выхватывал разбегающихся крыс. Они не отбегали далеко, садились у стен, провожали пришлецов красными угольями глаз, ожидая, когда можно будет вновь оккупировать территорию. Асе почудилось сходство крыс с арийцами – те точно также пришли на русские земли, заняли их и установили столь любимый ими Ordnung 18 .
18
Ordnung (нем.) – порядок.
Не зная, что делать, девушка наощупь пошла вдоль стены, села на кучу какого-то хлама. Разом нахлынула усталость. Вязкая, густая темнота облепила, приникла, будто летучая мышь-вампир, высасывая тлеющую жизнь.
– Эй! – донеслось до Аси. – Ты как, слышишь меня?
Похоже, в камере она была не одна.
– Слышу.
– Ну, привет, подруга по несчастью. Давай знакомиться, что ли. Я Галка.
– Астеника. Ася. Давно ты здесь?
– Да шут его поймет. По моим подсчетам выходит третьи сутки.
– Что им от нас надо?
– А ничего. Помучить всласть. Схватили, привезли, на допросы таскают. Это ж сволочи! Им на людей плюнуть и растереть. Они ж высшая раса, а прочие – пыль под сапогами. Станут они с нами объясняться.
Подруга по несчастью оказалась права. На расспросы пленниц арийцы либо отмалчивались, либо сразу били прикладом автомата. Кормить не кормили. На вопросы о еде опять били, чтобы не спрашивали. В один из визитов арийцев Астенике удалось разглядеть сокамерницу: дикую, с меловым лицом, с всклокоченными волосами и безумными глазами, окруженными темными тенями. Впрочем, едва ли сама Ася выглядела лучше. Изредка пленницам приносили теплую отдающую ржавчиной воду. Порой с улицы долетали автоматные очереди. Первый раз услышав их, девушка спросила:
– Что это?
– Пленных расстреливают. Строчат и строчат! Хоть бы уже угомонились, душегубы! Ты уши заткни, легче будет.
Ася последовала совету подруги, но слышно было все равно.
– Как ты думаешь, нас тоже расстреляют? – шепотом спросила Ася.
– Когда узнают все, что хотят.
Иногда девушек водили на допросы. Арийцы заходили по двое: первый становился близ входа, наставлял автомат, второй выводил из камеры. Всегда поочередно, никогда двоих. О чем спрашивали Галку, Астеника не знала. Подруга делиться не спешила, только костерила арийцев на чем свет стоит. Вправду, расспрашивать особо не хотелось, ведь тогда пришлось бы говорить самой, а Асе после допросов хотелось лишь сбиться в комочек и скулить, не переставая.
Первое время от голода резало желудок. Затем резь прошла и осталась лишь легкость в теле, да звонкая до головокружения ясность. Голова работала отлично, только мысли были чудными. Они никак не желали собираться воедино, были разрознены и лишены смысла.
Однажды Астенике почудилось, будто Галка улыбается вошедшим. «Что только не навоображается с голоду, – сама себе удивилась девушка. – Зачем бы пленнице улыбаться тюремщикам?» Дальше привиделось и вовсе странное: под взглядом арийцев Галка повела плечами, тряхнула длинными спутанным волосами и принялась раздеваться, завлекающе поглаживая себя то по тонкой талии, то по груди, то по бедрам. Под слышимую ей одной музыку девушка извивалась, кружилась, прогибалась в пояснице, выставляя в потолок острые груди и широко разводя бедра. Танец был диким, откровенным, зазывным. В нем было очень много страсти и совсем не было приличий. Будто раздвинулись вдруг стены темницы и взорам открылась лесная поляна, где сирены завлекали путников в
Наваждение длилось недолго. Арийцы переглянулись. Тот, что держал фонарь, опустил его наземь и принялся расстегивать штаны.
– Я первый, – сказал он товарищу.
Завалил Галку прямо в камере, на глазах у перепуганной Аси. Галка не противилась, лишь вздрагивала и не то стонала, не то всхлипывала. К Асиному горлу подступил комок. Не будь она давно голодной, ее бы вырвало, а так девушка просто отвернулась к стене и давилась рвотными спазмами под довольное хрюканье арийцев. Сделав, что хотели, тюремщики ушли.
Астеника почувствовала на своем плече невесомую руку.
– Я танцовщицей была. С самого детства – хореография, затем балетная школа, училище, пачки, пуанты. Нам отсюда прямая дорога в концлагерь или прямо здесь во дворе расстреляют. А если понравишься кому, будешь жить. Хоть так. Может, это и плохая жизнь, но жизнь. Может, я еще потанцую.
Астеника молчала. Ее мир перевернулся с ног на голову. Враги, которые в безопасности города казались газетной вырезкой, сказкой, рассказанной на ночь, вдруг сделались самыми что ни на есть подлинными, тайное стало явным, сокровенное – публичным, стыдное – средством выживания.
– Конечно, потанцуешь, – выдавила Ася и вдруг обернулась, порывисто обняла подругу и разрыдалась вместе с ней.
– Как же я их ненавижу, ненавижу, ненавижу! – исступленно шептала Галка, а Ася гладила ее по волосам, по худеньким вздрагивающим плечикам, по острым выпирающим лопаткам.
Проведенные в заточении дни девушки мерили периодами сна и бодрствования. Правда, от голода они часто впадали в забытье, которое непонятно было, чем считать – не то бодрствованием, не то сном. В промежутках между забытьем приходили арийцы, водили на допросы. Астенику допрашивал высокий костлявый ариец по фамилии Кнутц. Лицо его было сплюснутым по бокам, нос плоским и длинным, глаза круглыми, выкаченными, бороденка – жиденькой, к тому же он имел обыкновение мусолить эту свою бороденку, отчего та приобретала совсем уже жалкий вид. Кнутц спрашивал обо всем без разбору, словно не представлял, что именно хочет узнать: о работе с Громовым, о поручениях генерала, его привычках, о том, с кем он дружит, а с кем находится в контрах, об отношениях в штабе, о содержании корреспонденции.
На первом допросе Астеника попыталась притвориться, будто не понимает языка, тогда Кнутц достал откуда-то газету «Правое дело», на первой полосе которой красовалась ее с Крафтом фотография – репортеры поймали момент, когда оберст отодвигал для Аси стул. Кнутц сыпал ругательствами, орал: «Переводчица!» и хлестал ее газетой по лицу. После этого снимка изображать непонимание было глупо. Тогда девушка выбрала другую тактику – молчание. Ариец злился, привязывал ее к стулу, жег руки свечой. Больно было до слез. Астеника кусала губы, чтобы не кричать.
Она знала, что рано или поздно заговорит, боль развяжет язык, просто хотела продержаться подольше. На каждом допросе девушка твердила про себя: «Сегодня я не сдамся. Не скажу ничего. Скажу в другой раз. Завтра. Или послезавтра». Когда становилось совсем худо, вспоминала жену генерала Громова. Если Маргарита Николаевна смогла держаться, продержится и Ася. Всего одни день, до завтра. Или до послезавтра.
Как ни странно, помогал голод. Он притуплял ощущения, привнося взамен чувство легкости и ясности, но ясности какой-то юродивой, будто бы не от мира сего. Астеника надеялась, что умрет от голода прежде, чем сдастся под пытками, однако арийцы точно угадали ее мысли. На четвертый или пятый день заточения к ним с Галкой вошел офицер и швырнул на пол черствую буханку. Плоть оказалась слабее духа. Девушки нашли буханку в кромешной тьме, съели вслепую, всухомятку, даваясь крошками. Астеника ненавидела себя за то, что уступила инстинкту самосохранения. После этого противиться допросам стало сложнее.