Слабость сильного
Шрифт:
– Ваша новая секретарша похожа на вашу супругу. Поэтому вы ее выделяете?
– Я не имею обыкновения мешать личные интересы с работой. В Нике я ценю ум и трудолюбие. Ну, и безупречный арийский, само собой. Вместо того, чтобы повторять глупые сплетни, спуститесь-ка лучше в машбюро и отдадите моей секретарше вот это. Скажете – подарок.
Генерал протянул Угрюмову сверток, все время разговора ждавший на столе – нечто, завернутое в серую оберточную бумагу и перетянутое бумажной же веревкой. На миг Угрюмову примерещился запах лаванды и очень отдаленный – женских духов. Максим Дмитриевич принял сверток, но уходить не спешил – стоял, переминаясь с ноги на ногу, точно что-то позабыл.
– Я хотел узнать, как вы решили поступить с моим рапортом?
– Как, как? – по-стариковски ворчливо отозвался генерал. – Никак. Негоже взрослому мужику с девчонками воевать. Постыдились бы! А ведь еще меня в свои разборки втравливаете. Ступайте уже …
Дождавшись, когда за Угрюмовым затворится тяжелая дверь, Яков Викторович, пробурчал в спину ушедшему:
– … майор Лосик.
Затем он бережно вернул фоторамку в прежнее положение. С поблекшего снимка смотрела молодая женщина в летнем платье горошком. Полукруглый ажурный воротничок обхватывал изящную шейку, рукава-фонарики подчеркивали тонкость рук. Женщина была белокура и светлоока, с узким носиком, с тоненькими ниточками бровей. Чуть нарочитым жестом она отводила локон со лба. Ее губы раскрывала мягкая улыбка, обращенная кому-то, находящемуся за кадром – кому-то бесконечно дорогому, близкому, любимому, из той далекой жизни, дверь в которую затворилась навеки.
С перекошенным, точно от оскомины, лицом майор Угрюмов ворвался в машбюро. Застиг всех троих: и секретаршу, и кукушек-машинисток за форменным непотребством – прямо на рабочем столе, поверх секретных донесений и шифртелеграмм, легкомысленные девицы рассыпали карандаши, тени для век, кремы, помады, шпильки. Пахло «Северной Венецией» и лаком для волос. Густым облаком висела пудра.
Не удержавшись, майор чихнул. Отыскал взглядом секретаршу. Та выглядела непривычно ярко. Тяжелые косы короной лежали вокруг головы, в аккуратные мочки ушей были продеты серьги-жемчужины. На лице обозначились дуги бровей, вразлет поднимавшиеся от переносицы к вискам. Отчего-то прежде майор не замечал их. Подкрашенные голубым перламутром глаза сделались огромными, ясными. На скулах алел стыдливый румянец. Бордовую помаду сменила другая, цвета земляники – вроде и менее пошлая, но куда как более манящая. Угрюмов вдруг поймал себя на желании впиться в эти сочные губы, лизать их, кусать, мять, заглатывать целиком, точно ягоды на лесной поляне… Тряхнул головой, отгоняя непотребные мысли:
– Окно откройте. Навоняли тут, дышать нечем!
– Так оно же открыто, Максим Дмитриевич.
Даже голос секретарши теперь звучал иначе: томно, воркующе, будто она предлагала ему разделить постель, а не говорила банальности про окно. Угрюмов сунул в руки Астеники сверток, пробурчал:
– Подарок от генерала Громова.
– Подарок? Но зачем? Мне не нужно ничего.
– Не могу знать. В чужих вещать рыться не приучен. Генерал приказал, извольте получить, – скороговоркой ответил майор и ринулся вон, пока непотребство не завладело им окончательно.
От сильного хлопка двери медвежонок без лапы вновь полетел на пол и на сей раз расколотился вдребезги.
– Вот ведь гад какой! – в сердцах воскликнула Любочка, как будто своим уходом майор разбил по меньшей мере ее сердце, а никак не фарфоровую безделушку.
Клара тотчас же подскочила к Астенике:
– Ну что там, что? Разворачивай скорее!
Ася медлила.
– Думаешь, стоит? Уместно ли принимать подарки от начальника?
– Генерал ничего просто так не делает. Раз прислал, значит нужно. Ну давай же!
Не дожидаясь, Клара сама дернула за веревку, которой был обмотан сверток. Неплотно затянутый бант развязался, открылась черная в белый горошек ткань, несколько сухих лавандовых веточек упало
– Ой! – воскликнула Астеника.
– Не томи! – торопила любопытная Клара. Любочка прекратила причитать и тоже заинтересовалась подарком.
Будь она одна, Астеника ни за что не осмелилась бы развернуть сверток. За какие такие заслуги Якову Викторовичу ей презенты слать? Не сделала она ничего, чтобы генерал ей особое внимание оказывал. Но любопытная Клара торопила, Любочка глядела жадно, и ни ту, ни другую сложившейся ситуация не смущала, лишь ей, Асе, было неловко. «Я не жена Якову Викторовичу, не дочь, – думалось девушке. – Отчего он меня выделяет? Зачем? Лишнее это… Нехорошо… Люди завидовать станут. Вон, как девочки смотрят». Но пальцы точно жили собственной жизнью. Вот обертка упала следом за лавандовыми веточками, и в руках Астеники оказалось…
– Батюшки! Так это ж Маргариты Николаевны платье! – донесся удивленный возглас.
В дверях стояла уборщица баба Агриппина в своем темном халате и полотняной косынке, с неизменным железным ведром, в котором плескалась мутная вода, и обшарпанной деревянной шваброй. Переступив порог, баба Агриппина выудила из ведра тряпку и принялась деловито обматывать ею основание швабры.
– Будет вам чистоту наводить, Агриппина Романовна, мы еще с прошлой уборки не успели намусорить! Лучше про платье расскажите! Кто такая эта Маргарита Николаевна? – принялись осаждать уборщицу девочки.
– Неужто не знаете? Покойная жена нашего Якова Викторовича. Пока жива-то была, частенько к нему забегала вот в этом самом платье, да и портрет ее до сих пор на генеральском столе стоит.
Агриппина Романовна наконец закрепила ветошь на швабре и принялась тереть наборный паркет особняка: вжик-вжик, вжик-вжик. Тряпка оставляла мокрые разводы. Потянуло хлоркой. Видя, что уговорами уборщицу не пронять, девочки пустились на хитрость. Клара вынула из ящика стола бережно хранимую жестяную коробку, в которой среди обрывков цветной бумаги, точно яйца в гнезде, лежали дефицитные шоколадные конфеты. Были они очень старые, жесткие, с белесоватым налетом не то от влаги, не то, напротив, от чрезмерной сухости, с некогда тягучей сливочной начинкой, которую иссушило жадное время. Клара раскрыла коробку, поставила к себе на стол, мимоходом пододвинула свободный стул поближе. Поскольку Агриппина Романовна не обращала внимания, Клара принялась обмахивать коробку крышкой, чтобы запах шоколада долетел до уборщицы. Когда не помогло и это, машинистка взяла из коробки конфету, надкусила, картинно закатила глаза:
– Ой, вкусно-то как. И вы угощайтесь, баба Агриппина.
– Не положено мне! –отвечала уборщица, но елозить по паркету шваброй перестала, покосилась на раскрытую коробку.
– Да не бойтесь, мы никому не скажем! Может человек передохнуть от трудов праведных? Вот, присядьте … Девочки, да что же вы застыли? Помогите! – обратилась уже к подружкам, делая знаки глазами.
Любочка поняла, засуетилась, втащила ведро в кабинет, притворила дверь, отсекая происходящее в машбюро от любопытствующих, вытянула швабру из рук Агриппины Романовны, скомандовала не хуже генерала:
– Ася, иди уже платье примерь! Если вот у этого шкафа дверцу распахнуть, то ничего не видно, мы проверяли. Я на всякий случай замок закрою, чтоб не вошел кто. А вы, баба Агриппина, присядьте. В вашем возрасте тяжко, наверное, два этажа в одиночку убрать…
– Ой, и не говорите, девоньки, старость не радость. Раньше-то, бывало, по лестницам как на крыльях летала. Не то, что ныне: руки вон как скрючило, спина больная, глаза видят плохо. А куда деваться-то, работать надо.
Под бормотание уборщицы Астеника втиснулась между стеной и шкафом, растворила дверцу, как велели девочки. Из шкафа, будто того и ждали, посыпались черновики. Ася потянулась было собрать их, но девочки остановили: