Сладкий хлеб мачехи

Колочкова Вера Александровна

— Теть, а теть… Ты почему так долго плачешь? Все плачешь и плачешь…

Вздрогнув, она застыла, с трудом сдержав рвущийся наружу всхлип, и испуганно глянула вверх. Варина косматая голова свесилась с полки, глаза светились в темноте жалостным любопытством.

— Спи, спи, девочка… Все хорошо, я уже не плачу…

— Но я же слышу! — долетел до нее возмущенный громкий шепот. — И я тоже никак не могу уснуть…

— Все, извини, я больше не буду. Честное слово. Спи.

— Тетя, а можно, я с тобой лягу?

— Со мной? Зачем?

— Мне страшно. Ну пожалуйста…

— Что

ж, ложись…

Быстро утерев с лица слезы и перевернув подушку, Бася устроилась на бок, вжалась спиной в стенку. Девчонка тихо и шустро слезла с верхней полки, скользнула к ней под одеяло, доверчиво зашептала на ухо:

— А я и не спала вовсе, я слышала, как вы с папой говорили. Теть, я теперь тоже не знаю, как мне без мамы жить. Папа говорит, что надо жить, а я не хочу…

— Ну что ты говоришь, глупая… Нельзя так, Варюша. Такие слова даже вслух произносить нельзя, поняла?

— Ага… Нельзя, конечно…

Дрогнув худеньким тельцем, Варя всхлипнула, и она обняла ее за плечи, прижав к себе, начала баюкать, как маленькую.

— Спи, Варенька, спи. Все будет хорошо, Варенька… Время пройдет, пусть много времени пройдет, и ты привыкнешь… Все образуется, спи… Не плачь…

— Нет. Я никогда не привыкну, что мамы нет. Я знаю, что не привыкну.

— Не надо так говорить, девочка. Слово «никогда» — плохое слово.

— Теть… А давай вместе поплачем, а? Когда плачешь вместе, не так страшно…

— Нет, Варюша. Мы больше не будем плакать. Мы будем спать. И так до утра доживем. А утро вечера мудренее.

— Ты сейчас говоришь как моя мама… Она тоже говорила, что утро мудренее. Какая ты хорошая, Бася…

Глубоко и прерывисто вздохнув, Варя затихла в ее руках, задышала ровно. Подстроившись под ее сонное дыхание, она тоже будто провалилась в яму дорожной ночи с ее монотонными железными звуками и баюкающим покачиванием полки. Организм, наплакавшись, отключился сразу и резко, будто волевым решением определил свой заслуженный отдых.

Спала она крепко, до самого утра. Даже не услышала, как проснулся Павел, как тихо скользнул вниз с верхней полки, как, морщась от бьющего в окно утреннего солнца, удивленно уставился на них, спящих в обнимку. Не видела, как губы его растянулись в грустной и долгой улыбке. Так и не сошла эта улыбка с его лица, пока он на них смотрел. Долго смотрел. До того самого времени, пока не раздался за дверью требовательный голос проводницы:

— Эй, пассажиры, мужчина с девочкой! Вставайте, надо белье сдавать! Через сорок минут ваша станция!

— Погоди, погоди… Баська, ты ли, чё ли?

Тяжелое морщинистое лицо бабы Поли дрогнуло удивлением и оплыло вниз, как перекисшее тесто из кастрюли. Опершись рукой о спинку скамейки, она даже попыталась встать, но грузное неповоротливое тело и не подумало исполнять команду, лишь слегка переплюхалось по деревянной скамье, колыхнув всем, чем можно колыхнуть.

— Здравствуй, баба Поля. А ты все такая же, не изменилась. Так и сидишь на своем посту?

— Сижу, Баська, сижу… А чего мне сдеется? Утром как выползу на свет божий, так и сижу. Весной-летом солнышко

ловлю, по осени — воздушек свежий, так хорошо землицей сырой пахнет. Да ты погоди, погоди, куда торописся-то?

— Так к маме, теть Поль…

Взявшись за ручку двери подъезда, Бася обернулась, пожала плечами — неужели не понятно, куда она торопится? Не стоять же ей около соседки, в самом деле. С ней только остановись — сплетен не переслушаешь. Десять лет прошло, а она как сидела на этой скамейке, так и сидит. Нет, оно понятно, конечно, что жалкий бабы-Полин мирок грех казнить осуждением, и сплетни о соседях при ее малоподвижной жизни и не сплетни вовсе, а нечто более значительное. Тут все присутствует: и удовольствие наблюдения, и аналитическая переработка информации, и личные выводы, и постижение смысла соседской жизни. В общем, полный и сладкий суррогат личной духовности. А что — не так уж и плохо, наверное, для относительно беззаботной старости. Растворимый низкосортный кофе тоже, например, можно пить по-гурмански. И свято верить, что это и есть настоящий, бразильский. А годы тем временем неумолимо текут, текут своим чередом, отщелкивают свои законные десятки…

— Да погоди, говорю! — выдохнула из себя баба Поля и замолчала сердито, выравнивая тяжелое астматическое дыхание. — Ишь, побежала! Нету матери твоей дома, так что не торопись!

— Как — нет? А где она?

— Где, где… В больнице, вот где… Неделю назад Валька из пятой квартиры ей скорую вызывала. Как увезли, так и лежит. Инсульт у ей.

— Инсульт?! У мамы — инсульт?

— Ну да… А чего ты вскипятилась так? Чай она уж не молоденькая, Фроська-то. Шестьдесят восемь годочков, пора уже. Меня тоже первый инсульт аккурат об этом возрасте настиг. Так что…

— Баба Поля, но как же… Почему же мне об этом не сообщили?

— Да мы хотели, конечно… Валька, пока скорая не пришла, все у Фроськи твой телефон выпытывала. И в больнице врачи тоже спрашивали… А Фроська — ни в какую. Не дам, говорит, Басю зазря тревожить. Вот помру, говорит, тогда уж и звоните, и на похороны ее вызывайте. А так — нет.

— Господи, но как же это… А в какой она больнице, теть Поль?

— Ты чё, девка, совсем в своем большом городу с глузду съехала? У нас тут завсегда одна больница была, на всех про всех…

— А, ну да. Конечно. Тогда я побегу, теть Поль.

— Куда побежишь?

— Так в больницу же!

— Да погоди ты, оглашенная! Зайди хоть домой-то, опнись маненько, чумадан приткни… Не с чумаданом же побежишь к матери! Зайди к Вальке, Фроська ей ключи оставила. Хотела мне оставить, да Валька, халда, перехватила… А сама даже и не зайдет к Фроське лишний раз, чтобы цветы полить… А я бы…

С какой честностью собиралась выполнять свои соседские обязанности баба Поля, Бася уже не услышала. Взлетев на третий этаж вместе с чемоданом, принялась лихорадочно нажимать на кнопку соседского дверного звонка. Открывшая ей Валентина, маленькая коренастая женщина раннего пенсионного возраста, всплеснула руками удивленно. Не дожидаясь таких же удивленных вопросов, Бася протянула ладонь, нетерпеливо зашевелила пальцами: