Сладкий хлеб мачехи
Шрифт:
Вздохнув, она тихо всхлипнула, отвернулась к темному окну, провела по щеке дрожащей ладонью. Пожав плечами, мужчина поднял голову, поймал озадаченный взгляд девочки, состроил ей удивленно-растерянную гримаску. Потом снова внимательно уставился на Басю, проговорил осторожно:
— Ну, стоит ли так из-за телефона убиваться? Все же поправимо в принципе. Или… У вас еще что-то случилось? Я могу вам чем-то помочь?
Вздрогнув, Бася уставилась на него так, будто увидела впервые. Резко замотав головой, снова отвернулась к окну.
— Ну,
— Меня? Меня — Басей… То есть Барбарой… — тихо проговорила она сквозь слезы.
— О, какое у вас имя красивое! А почему вы чай не пьете, Барбара? Он остыл уже. А хотите, я вам горячего принесу?
— Нет. Спасибо. Я ничего не хочу. Простите, но я очень устала… И поздно уже…
— Ну что ж, давайте будем укладываться, — засуетился мужчина, вставая с места и заглядывая на верхнюю полку к дочери. — Варь, ты зубы чистить пойдешь?
— Я уже чистила, пап.
— Ну, спи тогда. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, пап…
Шатающейся в такт поезду походкой Бася с трудом дошла до туалета, а вернувшись, обнаружила, что постель ее уже застлана, — добрый Павел и тут расстарался в помощи. Сев на место, она улыбнулась ему благодарно.
— А может, все-таки чаю? — еще раз предложил он. — С мятой, нервы успокаивает. Хорошо спать будете.
— Нет, не хочу.
— А коньяка хотите? У меня есть…
— Надо говорить — коньяку, — машинально поправила она его.
— Ну, пусть будет коньяку… Так хотите?
— В каком смысле?
— Как — в каком? Чтобы выпить. А что? Вам точно не помешает.
— Да, пожалуй, коньяку… — задумчиво кивнула Бася. — Что ж, давайте коньяку…
— Ага, я сейчас!
Павел с готовностью зашуршал пакетами, изредка воровато поднимая глаза кверху, видимо боясь потревожить дочку. Вскоре на столе появилась пузатая темного коричневого стекла бутылка, бутерброды с сырокопченой колбасой, два пластиковых стаканчика. Бася тихо сидела на своей полке, наблюдала за хозяйственными манипуляциями Павла, молчала.
— Ну, за знакомство… — протянул он ей стаканчик с коньяком.
Приняв его в руки и лихорадочно сглотнув, она тут же опрокинула все содержимое стаканчика в рот, сморщилась, закрыла глаза, вздрогнула, как от озноба.
— Ничего, ничего! — чуть насмешливо подбодрил ее Павел. — Зато сейчас точно отпустит. По опыту знаю. Еще налить?
— Нет! Больше не надо. Я совсем пить не умею. Никогда коньяк не пила. Просто… Просто мне сейчас жить не хочется.
— А я еще выпью. Вы не думайте, Бася, я вас очень даже понимаю. Иногда так жизнь до печенок достанет, что и впрямь жить не хочется. У меня тоже, знаете ли… А, да что там…
Махнув рукой, он залпом опрокинул содержимое стаканчика в рот, сглотнул с шумом, так, что дернулся острый кадык на худой шее, помолчал немного, глядя в темное окно. Потом обернулся к Басе, заговорил с волнением, немного задыхаясь,
— Понимаете, мы с дочкой с похорон едем… Из женской колонии. Там ее мать сидела, жена моя, значит. Вот, вызвали на похороны… Эх, не надо было мне с собой Варьку брать! Лучше бы уж соврал чего-нибудь. А так… Она уже два дня молчит. Плачет и молчит, плачет и молчит…
— Ой… — тихо прижала ладонь ко рту Бася, кинув испуганный взгляд на верхнюю полку. Потом добавила шепотом: — Вы простите меня, Павел, я ж не знала… Я… Я очень вам сочувствую…
— Да ладно, — вяло махнул рукой Павел и поморщился досадливо, — я ж не к тому… Я просто хотел вам сказать… Вот вы говорите — жить не хочется. И я, как дурак, за вами эти слова повторяю. А нельзя Бога такими словами гневить! Что бы ни случилось, а жить все равно надо. Какая бы ни была наша жизнь, а жить ее надо, черт возьми. Выбора-то все равно у нас нет. Не ляжешь и не умрешь в одночасье, по собственному приказу.
Он коротко, но очень уж горько вздохнул, глянул на нее исподлобья, будто проверяя, как она воспринимает его щедрые наставления. Так сказать, от нашего горестного стола — вашему горестному столу. Незачем было и проверять — она действительно от них растерялась. Стало вдруг ужасно стыдно за свое «жить не хочется», хоть и в горестном порыве произнесенное. Человек с похорон жены едет, можно сказать, сам в поддержке нуждается, а она… Что ж, надо войти в разговор, пофилософствовать с ним на эту тему. Поговорить, порасспросить. Может, ему выговориться надо случайной попутчице?
— Вы, Павел, сейчас прямо как моя тетушка рассуждаете…
Она подняла на него глаза и даже попыталась улыбнуться ободряюще, но вместо улыбки только икнула неприлично, прикрыв рот ладошкой. Чертов коньяк — никогда не умела его пить! Хотя свое доброе алкогольное дело он, похоже, удачно совершил — внутри отпустило немного. Наверное, это ее отчаяние разбавилось до приемлемой для организма концентрации. Больно, но уже не смертельно.
— А как рассуждает ваша тетушка? — сунулся он к ней с интересом гораздо большим, чем для такого вопроса надобно. Вытянул шею из несвежего ворота рубашки, блестел глазами, будто от ее ответа зависела вся его дальнейшая жизнь. Наверное, в другой ситуации он показался бы ей смешным, а сейчас… А сейчас — пусть.
— А она, знаете, тоже под таким лозунгом живет — раз жизнь зачем-то дадена, надо ее прожить, как святую обязанность. И прожить по возможности хорошо.
— Да. Да! Совершенно правильно говорит ваша тетушка! — выставил он перед собой указательный палец, яростно поводил им из стороны в сторону. — Именно так! Именно как святую обязанность. И именно — хорошо. Хотя насчет «хорошо» — это уж как получится. Какая, в общем, разница, хорошо или плохо. Она, эта самая жизнь, ведь и впрямь зачем-то нам дадена? Может, просто для того, чтобы прожить ее как таковую? То есть пройти от начала и до конца, как подвиг?