Славендар
Шрифт:
Последней надеждой, чтобы оставить всё, как есть, была попытка обратиться к собственной памяти. Не было в этом месте никогда никакого Славендара, я помнил бы с детства. Ни пригорода, ни дачного посёлка, ни просто остановки – никакого Славендара не было. Я закрыл глаза, как маленький. А когда открыл, вывеска была на месте.
Есть одна важная штука, не обозначенная в календарях – боязнь усталости. Я вдруг почувствовал, что новые приключения мне не очень нужны. Меня истрепали, я устал, и мне почти страшно. Вдруг я больше не выдержу никаких приключений? Приключения – это всегда что-то новое. А из-за усталости я не верил в свою способность принять новое. Это у меня ещё одна форма проявления боязни усталости, только не физической, а умственной. Помню, мы с дедом Вадимом однажды…
– Двери закрываются, – сказал таксопод, включая электромоторы.
Я подхватил чемодан, и выскочил из машины.
Шторы и чемодан
Буквально вчера вечером всё начиналось плохо. В животе ныло, в голове стучало, ноги прилипли к асфальту, отказываясь уходить и уносить с собою меня. Произошедшего я не ожидал, потому так некомфортно мне и было. Зато из глубины души всплывала самоирония, я уже чувствовал ее спасительное приближение. В таких ситуациях она для меня самое то. Скорее бы уж всплывала и меня с собою брала, а то я так и с места сойти не смогу.
Я стоял на улице перед окнами Кэт, прекрасно понимая, что происходит – меня выгоняют на улицу, как помойного кота.
– Мне своя жизнь дороже, чем твоя! – крикнула Кэт, и резко закрыла окно.
Этого ей показалось мало: она глянула на меня сквозь стекло, как ножиком пырнула, и подняла широко расставленные руки. Я решил, что она сейчас опомнится, от стыда в окно выбросится и полетит ко мне опечаленной редкой птицей, как на середину Днепра. Но она этими своими руками шторы поймала и запахнула перед собой, как занавес. Стало ясно, что это не антракт, это конец. Тушите свет, и в гардероб, милости просим. Я опустил взгляд: мой гардероб стоял передо мной, весь уместившийся в немолодой чемодан.
Кэт, бессовестная, даже не постояла с той стороны штор, сразу ушла.
Ну и ладно, я и не жалею. Мне все равно не нравилось, что она кладет губку после мытья посуды прямо на мойку. После губки на нержавейке разводы, мутные и противные: сто раз говорил – как об стенку горохом. Меня это дико раздражало, просто дико – а ей хоть бы хны. Да, ещё помаду толковую она так и не подобрала, красилась как цыганка – но ей не шло, потому что она была «мальчишок», с короткой стрижкой и вечно в штанах. Если честно, она педика напоминала. Занимаешься так с ней кое-чем, глянешь сверху – а ты точно не мальчик?
Однажды она «прикололась», пожарила яйцо прямо на поверхности плиты, идиотка. Вонь и грязюка по всей кухне, а она хохочет, как маленькая сатана.
Мне вообще иногда казалось, что мы не пара, особенно по утрам на кухне. У чайника имелось на боку вытянутое прозрачное окошко с делениями, и сверху написано «Max». А сам чайник назывался «Wika», это было дано крупными черными буквами на его нержавеющем блестящем корпусе. Завтракая, я постоянно натыкался взглядом на эту парочку, Макса и Вику, и мне казалось, что Паша с Кэт здесь как-бы не дома. Здесь другая пара уже завтракает, причем каждое утро.
У Кэт вообще все были козлы. «Тебе что, мама в детстве не говорила, что все мужики козлы?» Это она не у меня, это она у подружки спросила однажды, а я услышал и призадумался. Все у нее были козлы – густые такие, концентрированные козлы.
Да еще эти шторы, чтоб их!
Я стоял на улице и глядел, как они шевелятся с той стороны стекла. Мы эти шторы вместе выбирали. Эти-эти, не другие. Кэт затащила меня в шторный магазин, и мы целый час приценивались, примерялись, и даже принюхивались. Когда я умаялся окончательно от столь навязчивого шоппинга, Кэт насмешливо усадила меня отдыхать в специально для несчастных мужиков установленное кресло, сама пошла и купила именно эти дурацкие шторы.
Вот такие дела… Меня только что из дома выгнали, а я стою, как болван, перед чужими уже окнами, и разглядываю едва шевелящиеся с той стороны стекла шторы. Завис, похоже, от недоумения. Шторы, они как занавес в конце спектакля под названием «Прежняя жизнь». Шторы будто говорят «прощай, дружище, счастья тебе».
– Прощайте и вы, – сказал я шторам, поднял чемодан с вещичками, и пошел прочь со двора.
В газетах теперь напишут: «Провинциал не сумел закрепиться в столице». Даже подженился, но все равно не сумел – выперли. Что же делать-то теперь… Остается только стать волшебником. Я всегда хотел стать волшебником. Завести себе волшебный корабль, и барражировать на нём над Россией, творя большие дела. Но это потом, а сейчас надо придумать, что делать именно сейчас.
Лучше всего подвести баланс. Я без баланса никуда, потому что я молодой, подающий… подававший надежды бухгалтер. В балансе у меня много «нехорошо», и одно «хорошо».
Хорошо, что я весьма самоироничен по природе своей, а то бы совсем хана.
Был поздний, очень поздний, вечер. Если честно, то была уже ночь. Но говорить, и даже думать, слово «ночь» не хотелось, потому что это в моём балансе не в плюс. Идти было некуда. Родители в другом городе, да и не поеду я к ним. Своего жилья у меня нет. Ни там, ни тут. Нигде нет. Денег почти нет. Так, крохи какие-то, россыпью, в правом кармане куртки. И дурацкий ваучер на авиаперелёт, абсолютно ненужный, издевательский какой-то.
Кэт, девушки моей, тем более нет. То есть, она есть, но она уже не моя девушка. Если честно, она вообще не девушка, но это и так понятно – если она чья-то, то какая она может быть девушка? Правильно, никакая. Это я злюсь, имею право, потому что злость восстанавливает баланс, а мне сейчас ох как надобно заиметь хоть какое-то равновесие на весах судьбы. Я сейчас плюсы готов откуда угодно тащить, хоть воровать.
Итак, Кэт нет. И работы у меня теперь тоже нет. Её я лишился в первую очередь, еще до Кэт со шторами.
Это случилось сегодня вечером на корпоративе, около десяти. Сами виноваты, не надо было в такую рань начинать. Начали бы как люди – в полночь. В полночь не было бы никаких гостей, и никаких речей тоже не было бы. Напились бы все, как нормальные люди, попрыгали бы на столах, облевали сортир, и мирно разъехались на такси в четыре утра, как всегда. И завтра утром я бы спал не на улице, а рядом с Кэт, и даже пробившийся бы потом сквозь эти чертовы шторы полуденный свет не поднял бы меня с постели.