След
Шрифт:
И бабы, и мужики испуганно залопотали:
– Ох, крещены уже! Крещены! Не крести боле-то!
Кто и впрямь из-за пазухи вытянул резные из дерева, простые оловянные крестики на тесёмке, кто протянул на глаза Юрию шапки. Юрий вгляделся - и на шапках нашиты оловянные крестики.
– Не крести, - молят, - крещены уже! Дружинники позади Юрия смехом давятся: от чудь-то, она и есть - чудь!
– Да что ж вы кресты-то Христовы на шапки приладили, их, чай, на груди носить надобно!
– Да ведь на груди-то, батюшка, под обкруткой-то [43] не видать, - готовно пояснил старик, - а
43
Обкрутка - одежда.
– Эх, врёте!
– засмеялся Юрий чудской хитрости.
– Идолищам поди молитесь!
– Как можно?
– возразил дед.
– В Ердани купали!
– В Ердани?
– Ну дак! Речку нашу Мерскую так назвали, когда кунали-то прошлый раз.
– Ладноть, - протянул Юрий.
– А я уж хотел окрестить вас в другой раз. Знать, не быть вам моими крестниками… - И дабы получить последнее доказательство, велел: - Ну так перекрестись, старик, коли веруешь!
Старик оглянулся на люд, неуверенно поднёс чёрные негнущиеся пальцы со сбитыми ногтями ко лбу и вмах, как с обрыва кинулся, обнёс себя крестным знамением. И другие, кто зажмурясь, кто неловко, кто путаясь, однако сделали то же самое.
– Вот и Господь с ними, - тихо сказал Редегин. Не любил Константин насилия Божием именем. Куда ни шло, если б были саном облечены, а то так, одно безобразие.
– А где же ваша Ердань-то?
– спросил Юрий.
– Так вона же, батюшка, за деревами, - оглянулся старик к кромке леса, что была у него за спиной, и вздрогнул плечами.
В это время как раз с той стороны Андрюха Конобей с Федькой Миной выгоняли ещё людишек.
– Э-э-э, дедушка!
– пригрозил Юрий с коня старику. Старик сник и более уж не поднимал на Юрия глаз.
– Бегли, княжич, от нас! Прятались! Да уж мы их достигли!
– издалека ещё весело прокричал Конобей.
Впереди вышагивал длинный, в сивых лохмах и бороде старик в нагольном тулупе нараспояску. Точь-в-точь такой же, не отличишь, как тот, что стоял перед Юрием на коленях - не иначе как брат. За ним, понукаемый упёртой в спину Федькиной сулицей, шёл парнище лет двадцати. Мало сказать, огромный парнище! Высок, плечист, шея бычья, волос приметный - рыжий. На что Андрюха Конобей статен, а и то удивительно, что они вдвоём с Миной такого бугая увязали. Хотя у них железо в руках, против меча да сулицы с пустыми-то руками не больно сунешься.
Но это ладно ещё! За парнем шла девка. Да ведь не шла, а точно плыла над землёй, едва касаясь пушистого снега кожаными ичигами, шитыми красными нитками.
Покуда на коротком своём веку знал Юрий немало дев, только такой ещё не встречал! Распущенные волосы медвяного цвета упали на спину, да что на спину!
– до самых нежных ямочек под коленами.
Ах, эти волосы - какой травой ополаскивала?
– даже на вид шелковисты и ласковы, и столь обильны, что двумя руками не обожмёшь. Лицо не чудское - не круглое и широкое, а суженное книзу точным овалом, скулы высоки, брови разлётисты, как крылья у ястреба, нос прям и тонок, а губы полные, красные, так жадно налитые жизнью, что коли в поцелуе ненароком прикусишь, кабы кровью не захлебнуться. И глаза! Не глаза, а глазищи, словно смолка вишнёвая, без солнца горят изнутри злым бесовским огнём. Чистая чародейка!
Лисья коротайка [44] враспах, под ней юбок плен, в юбки рубаха холстинная заткнута, у ворота синим вышита, на шее снизкa алых стеклянных бус. А под рубахой-то, что твои стога на замоскворецких лугах, титьки высокие. Идёт, а титьки-то шелохаются, как под ветром кусты… Да и не в титьках дело, а только, как увидал её Юрий, так день померк.
Али не чародейка?..
– …Бегли от нас! Знать, таилися нехристи!
– радостно докладывал Конобей.
– А энтот, ишь, здоровущий! по уху меня саданул. По сю пору в башке гудёт!
44
Коротайка - женский коротенький кафтанчик.
Юрий с трудом перевёл взгляд с девушки на старика.
– Пошто прятали?
Старик глядел на Юрия прямо, однако молчал.
– Чего молчишь?
– подтолкнул его Федька.
– Отвечай, коли спрашивают.
– Стар он ломаться-то в новую веру, пусти его, - низким влекущим голосом вдруг произнесла девка.
Юрий будто бы не услышал, сузив глаза, кивнул Федьке на парня:
– А ну-ка погляди, чего он вместо креста-то у души носит?
Парень всё пытался незаметно запахнуть кожушок на волчьем меху. Видать, когда боролся с Конобеем и Миной, распоясался, поясок-то обронил, да ворот ему у рубахи порвали. А на поросшей курчавой жёсткой порослью волосатой груди на сыромятном шнурке болталась какая-то деревяшка.
Федька ухватился за шнурок, потянул. Парень взревел:
– Не тронь!
Но Федька, выхватив нож, ударил им по шнурку из-под низу, Да так, что чуть было не прихватил ухо.
Федька, мимоходом глянув на то, что оказалось в его руке, Ухмыльнулся, подавая шнурок Юрию:
– Гляди, княжич, кака диковина!
Н-да, этакого Юрий в руках ещё не держал. То есть как не держал? Держал князь! Но уж никак не предполагал, что образ сего непотребного можно носить на груди.
Искусно вырезанная из орешины палочка по всем приметам, до мелких жилочек повторяла мущинский корень, а попросту сказать, хер.
– Что это?
– спросил Юрий.
– Али не видишь, - дерзко ответил парень.
Федька без замаха, но от души ткнул парня кулаком в зубы, так что голова его дёрнулась, а губы вмиг поплыли кровавой юшкой.
– Погодь, Мина, - остановил Юрий слугу.
– Я знать хочу, почему он это на груди, у души носит?
– И, догадавшись, с удивлением поглядел на парня: - Ты ему поклоняешься? Он твой бог?
– Он мой бог, - угрюмо подтвердил парень и, усмехнувшись в кровавые губы, спросил: - А ты знаешь другого бога, кто сделал для тебя больше, чем он?
Не знал Юрий, как ему поступить: вмах ли снести голову этому наглому злоязычнику или предать его жестоким, долгим мукам, каких он, несомненно, заслуживал.
Но что-то ещё - иное, чему и слова не подберёшь, грешное и жадное, тайное и стыдное, как первый блуд, удерживало его.
– Ну, говори, говори ещё! Парень пожал плечами:
– Попы толкуют: Иисус пострадал за меня, за тебя, за всех! Хорошо, я верю, знать, он был сильный, как бог, тот Иисус! Только зачем же он пострадал, если был сильный, как бог? Скажи, господине?