След
Шрифт:
А Андрюха Конобей! За что человеку такое прозвище звонкое? По делу и прозвище: конь взбесился под ним и понёс. Андрюха-то его с одного удара промеж ушей на скаку и уложил. Из жеребца дух вон, а Андрюха через голову кубарем, тут же на ноги встал и лыбится - мол, я нечаянно. Юрий Андрюху нарочно с ярым медведем стравливал. Так тот медведь против Конобея, что пёс цепной. Рыкает, слюна бежит белая, лапами по воздуху бьёт, а до Андрюхи достать не может. Да и как достать, когда наколол его Конобей на рогатину и так держал почти на весу, пока медведь не обмяк, как пустая телячья шкура.
Есть ещё при Юрии Пётр Рыгач, Тимоха Аминь, Ванька
Вот уж истинно, земля слухами полнится: как по набору стекались к Юрию молодцы.
Москвичи Княж-слободку старались обходить стороной. Больно уж страховиты и лихи на вид были слобожане и горазды на разного рода шуточки. Да когда и по московским улицам летела ватага Юрьева, пустели улицы.
Князь Данила глядел на Юрьевы забавы и на его слобожан сквозь пальцы. Кончалось время дремотной, захолустной Москвы, где каждый друг другу знаком и всякую рознь легко можно миром уладить. Большая стала Москва, народ в ней со всей Руси сборный, разный, и про каждого не узнаешь, кто он на самом деле да что у него на уме? Людно и неспокойно стадо в тихой Москве, и понял Даниил Александрович, что большой городище без страха не удержать. Вот на тот страх, впрок, И нужна была князю вроде бы потешная, малая, однако спорая на расправу дружина Юрия.
В Княж-слободке поменяли коней, составили лёгкий обозец, подняли ловчих-выжлятников [41] , свору отборных псов и сей же миг полетели в снежной пыли вдоль реки Москвы обратно к Брашевскому перевозу, туда, где укатан путь на Коломну и слегка намётана дорога на Гжелю.
Со стороны поглядеть - чистая суета. Да к тому же пустая! Разве так, наскоро-впопыхах на охоту-то собираются? Но в этом весь Юрий - юный, порывистый, неукротимый, - коли засела заноза, рви, покуда не вытащишь, а ежели не тащится, так руби её, на хрен, с мясом!..
41
Выжля - гончая собака; выжлятник– старший псарь.
Глава четвёртая
К вечеру были в Гжели.
Гжеля - сельцо вестимое, христианское, хотя и стоит в мерской глухой стороне. Сельцо большое - дворов в пятьдесят. Боярином там Фома Волосатый. По образине и прозвище. Волосы кудлаты, жёстки, точно грива конская, бородища на полгруди, причём растёт не со скул, как у всех людей, а чуть Ли не из-под глаз. И сыны у него такие же волосатые, в отца коренасты, широки в плечах, да и с заду усадисты.
Фома, конечно, не мыслил увидеть у себя гостем московского княжича, а потому сначала обомлел от восторга и перепуга.
– Юрий Данилыч! Княжич! Пошто тебе надобен? Али война?
– закричал он громоподобным голосом, встречая ватажку Юрьеву во дворе. Как будто, если б случилась и вправду война, то уж в Гжелю за Фомой Волосатым князь послал бы не кого-нибудь, а непременно самого княжича.
– Война, Фома! Война!
– захохотали остальные.
– Дак я с сынами сей час за Москву пойду ратиться!
– весело отозвался Фома.
– С кем велишь, с тем и буду ратиться!
– Надо будет, покличем, - всерьёз ответил Юрий и, не выдержав, расхохотался: - А пока, Фома, наехали мы к тебе с твоими лисами биться!
– Батюшки! От мне радость-то старому, от мне радость-то! На радостях Фома от щедрого сердца закатил гостям пир.
Три дня без просыпу бражничали, пустошили боярские ледники да медовые бортьяницы. Пивовары пиво не успевали варить, гжельские девки осипли, попеременно славя песнями то княжича, то боярина, то самих себя:
А што ли ты меня не опознываешь? Али не с тобой мы в свайку [42] игрывали: У тебя де была свайка серебряна, А у меня-то кольцо золочёное. И ты меня, мил-дружок, своей свайкой поигрывал, А я тебе - толды-вселды…42
Свайка - игра: толстый гвоздь берут в кулак и броском втыкают в землю, попадая в кольцо.
Девки гжельские весёлые, песни поют бесстыдны, заигрывают с заезжими москвичами. Век бы так пировать!
Но в третью ночь очнулся Юрий, сам без памяти: пошто дуром бражничает? Кликнул Федьку. Федька спросонья-то спросонья, а сам ковш несёт с пенной ендовой на опохмел. Протягивает ковш Юрию, а тот по ковшу рукой, так ендову-то в Федькину рожу и выплеснул.
– Будя пить-то! Подымай всех! Али мы не на ловы наехали?!
С неба последние звёзды не сгинули, а уж тронулись конники со двора хлебосольного Волосатого к дальнему редколесью.
И вот что любопытно: иной к охоте за месяц готовится, загодя сторожей понашлёт, силков понаставит, ан и добудет чего с гулькин нос, а у Юрия все вроде бы через пень-колоду: и на ловы-то поехали случаем, и сами ловчие во хмелю со вчерашнего, и псы их накормлены досыта, а травля пошла такая лихая, такая уловная, какой и Коська Редегин не обещал!
Лисы, чисто пламень, по полю мечутся! Любо глядеть, как стелется по равнине рыжий огонь да вдруг кувыркнётся в снег, взобьёт вокруг себя белый вихрь - знать, угодила в петлю, хитромордая!
А иная из дальнего раменья выскочит, промчит по чистому месту, того гляди возьмут её псы за хвост, а лиса от них нырь в кусты, будто её и не было. Смотришь чуть погодя, а рыжая хвостом следы метёт, вкруголя в тот лесок, из которого выскочила, возвращается. Где отсиделась? Под каким кустом псов обставила? У-у-у! Гони её, стерву, наново!
А злые, черти! Норке, молоденькой выжле, матёрый лисище брюхо порвал когтями, когда она его на спину опрокинула. Бедная сучонка по снегу кишки разметала, а все за сворой ползла, пока её не прикололи с коня. Коське Редегину, когда он неловко к силку подсунулся, другая лисица ладонь насквозь прохватила, ровно шилом сапожным.