Сломленные
Шрифт:
Я как-то бестолково соглашаюсь с тем, что «подумаю дважды» перед тем как отправляться во Френчи в моём «состоянии». Не утруждаю себя объяснениями ему, что этот поход в бар после стольких лет одиночества — мой самый человечный поступок за очень долгое время. И, конечно, не говорю ему о своей озабоченности тем, что это никак не связано с самим баром и девушкой, ждущей в нём.
Я не сталкиваюсь с Оливией до конца дня. Оставляю дверь приоткрытой, чтобы знать, когда она выйдет, но, насколько я понимаю, она так и не покидает своей
Отец присылает сообщение из аэропорта. «Не забудь, что я дал Оливии выходной. На ужин ты предоставлен самому себе».
Я недовольно фыркаю. Почему всем вокруг кажется, что я, некогда пригодный для защиты страны, не в состоянии сейчас даже сварганить сэндвич?
Задумываюсь о том, чтобы рассказать Оливии об Аманде и Лили. Подумываю рассказать ей обо всём: о войне, о том, как Алекс умер из-за меня, как его жена и дочь остались совсем одни… Но, если я расскажу ей сейчас, это будет походить на оправдание. На просьбу пожалеть.
Никто не знает о ежемесячных чеках, отправляемым Скиннерам. Мне не хочется никого вводить в заблуждение. Не хочу, чтобы Оливия считала меня героем. Её настигнет разочарование.
Я не силён в готовке, однако делаю сэндвич и открываю банку с супом. Впервые с тех пор как Оливия приехала в Мэн, я ужинаю в уединении — унылое, одинокое занятие за кухонной стойкой.
После, помыв посуду, я наливаю в тарелку оставшийся суп и делаю ещё один сэндвич. Индейка, никакого майонеза, много сыра — всё как любит Оливия, — и бутылка воды.
Жалкое предложение мира. Но я всё равно отношу сэндвич наверх. Закрытая дверь не беспокоит меня.
Но звук тихих всхлипываний почти убивает.
Глава двадцать первая
Оливия
Мы с Полом не говорим о том, что случилось.
С визита его отца прошло почти две недели. Две недели с тех пор как он потерял контроль над своим внутренним тираном, а моя убогость, скрывающаяся глубоко в недрах моей личности, пала его жертвой.
Всё стало странным. Знаю, ему кажется, что я злюсь на него. После стольких лет отношений с Итаном я научилась распознавать знаки. Он говорит с осторожностью, будто ждёт, что я взорвусь и вызову его на разговор о давнопрошедшем.
Но, несмотря на то, что сигналы, выдаваемые Полом, присущи всем парням, наша ситуация отличается от моих размолвок с Итаном — например, когда он разговаривал с какой-нибудь суперкокетливой сисястой девушкой на двадцать минут дольше положенного или когда опаздывал забирать меня, потому что они с Майклом заигрывались в «Call of Duty» (не один раз). Итан всегда был готов к бою. Мы оба знали, что грядёт мини-взрыв, и заручались боксёрскими перчатками.
А Пол… его настороженность отдаёт затравленностью. Словно он не просто ждёт, что я взбешусь и швырну свои щипцы для завивки ресниц в порыве праведного
Будто ждёт, что я уеду.
Мы оба как можем притворяемся, что того дня никогда не было. Делаем вид, что он не умалял моего присутствия перед своим отцом, будто он не отпускал недвусмысленных слов о том, что я всего лишь симпатичная задница, не значащая для него ровным счётом ничего. Я притворяюсь, что мне всё равно. Он притворяется, что ему всё равно.
Как я уже сказала, всё странно. Напряжённо. Кошмарно.
Задумавшись, я споласкиваю обеденные тарелки и убираю их в посудомоечную машину.
— Хочешь поговорить?
Испугавшись, я чуть не роняю стакан с водой.
— Линди! Прости, не знала, что здесь кто-то есть.
Пожилая женщина фыркает.
— Наверное, потому что ты избегаешь меня. И Мика.
Я не отрицаю.
— Это значит «нет» на предложение поговорить? — интересуется она.
Я пожимаю плечами. Мы молчим, пока она по давно устоявшемуся алгоритму настраивает миксер от «KitchenAid» и вытаскивает сахар и муку.
— Я в настроении заняться выпечкой, — произносит она. — Выбирай.
Дважды меня спрашивать не приходится.
— Шоколадную стружку?
Линди закатывает глаза, но улыбается.
— Скучно и просто. Раньше, когда я давала выбирать Мистеру Полу, это всегда был какой-нибудь сложный пирог или торт с тремя разными начинками.
— Правда? — удивляюсь я, пытаясь представить парня, который, кажется, живёт на сэндвичах и виски, предпочитающим замысловатые сладости.
— Да, но так было до того, как он уехал, — говорит она, а её улыбка постепенно угасает. — Вряд ли сейчас он вообще заметит, что я испекла для него торт.
Она выглядит такой расстроенной. Так хочется приободрить её, но мне нечего сказать ей, кроме как «он паршивец».
Я занимаю привычное место у стойки, и мы остаёмся сидеть в молчании ещё несколько минут. Линди не сверяется с рецептом во время готовки. Процесс измерения муки, сахара и соли для неё кажется таким же естественным, как для нас чистка зубов.
— Эй, я же так и не спросила, — говорю я, вырисовывая пальцем дорожку по рассыпанной муке. — Как прошёл ваш с Миком отдых?
Она вскидывает брови.
— Решила спросить спустя две недели?
Попалась.
— Прости. Кажется, я была немного зациклена на своих проблемах.
— Бывает, — отвечает она, спуская меня с крючка. — Отдых получился хорошим. Очень хорошим.
На этот раз брови вскидываю я, но уже из-за интонаций в её голосе. Я слегка наклоняюсь — теперь моя очередь спросить:
— Хочешь поговорить? — после чего прыскаю от смеха, потому что Линди заливается румянцем.